Бомбейские чудовища

— Натуральная, магистр богословия. В Гейдельберге училась.

— А… а… а… почему она гувернантка? — скривился Самсон, на его лице, раскрасневшемся с мороза, читались недоумение. Впрочем, кривился он еще и потому, что херес, который они пили, оказался кислятиной, а он предпочитал сладенькие ликерчики. — Она некрасивая?

— Почему же? — Черепанов, с бокалом в руке, вальяжно откинулся на спинку стула. — Весьма красивая. И весьма умная. Преподает графскому мальцу математику, латынь и французский. Но граф-сквалыга платит ей мало. На все не хватает.

— На что на все?

— Платья там, парфюм, мелочи всякие, — это все слишком дорого для женщины со вкусом. А она еще и страстная театралка.

— А откуда ты ее знаешь? — Самсон, не желая отставать от друга, с неохотой поднес бокал к губам, и вопрос его прозвучал раздраженно.

— Я знаю всех, — гордо ответил фельетонист, — в лучших домах бываю. И вообще на меня работают многие, даже сами того не зная.

— И Мими?

— Разумеется. Благодаря мне она получает кое-какой парфюм из дорогих и контрамарки на лучшие спектакли — сидит в лучших ложах. А мне из благодарности кое-что об изменницах и изменниках сообщает.

— Откуда же она знает?

— Все очень просто, — Фалалей рассмеялся. — Прислуга графская до сплетен барских охоча, подслушивает и обсуждает, не стесняясь Мими. Решили, дурилки, что Мими русского не понимает. А она все понимает! И даже больше, чем слышит!

Многозначительность последнего замечания заставила стажера отпрянуть. Он попытался прочитать на лице наставника смысл последней фразы, но лицо было обычным — пустым. Не слишком породистым, подвижным, под глазом желтоватый след старого синяка.

— Она что, шпионажем занимается?

— Несомненно, — Фалалей кивнул, — одна из резиденток, хорошо законспирированная… Но… Впрочем…

Он стрельнул глазами на входную дверь и вскочил. Его примеру последовал и Шалопаев — только, поднявшись, он остался стоять на месте, в отличие от друга, который походкой барса устремился к красавице в дверях.

На ней было элегантное пальто прямого силуэта, на голове — мягкий меховой ток с вертикальным эгером, руки она прятала в большую муфту. Она была худа, но юноша беглым взглядом зафиксировал не только низкие бедра, которыми она поводила так, будто это были пышные античные чресла, но и длинную шею, на которой колебалось скуласто-орлиное лицо, притягательное и смуглое.

Черепанов подвел мадмуазель к столику и помог усесться. Затем сделал знак официанту, и тот мгновенно пронес шампанское и конфеты.

— Мими, мон ами, — фамильярно разливался соловьем Фалалей, в то время как мадмуазель Жене в откровенном возбуждении рассматривала Самсона сузившимися черными глазами, — ты… надеюсь, не опоздаешь на мессу?

— Pereant qui ante nos nostra dixerunt[1], — ответила Мадлен. И голос ее показался Самсону слаще флейты.

— Delenda est Carthago,[2] — неожиданно для друга, не догадывающегося о таких талантах фельетониста, перешел на латынь и Фалалей.

— Quern quaeritis in praesepio, pastores, dicide?[3]

— Non multa sed multum,[4] — хихикнул фельетонист, обнажив короткие редкие зубы.

— Ultima ratio Reductio ad absurdum.[5]

— Non est ridere, sed intelligere.[6]

— Si tacuisses-philosophus mansisses,[7] — отрезала Мими, сердито сведя к переносице тонкие брови.

— Вот так всегда, — пожаловался уже на русском Фалалей, — стараешься, из кожи лезешь, а все внимание другим достается. Се мон ами Самсон.

— Самсон? — мадмуазель пригубила шампанское, розовым языком обвела край бокала и посмотрела на стажера выразительным взглядом. — Парле ву Франсе?

— Oui, — прошептал в чрезвычайном смущении стажер, поскольку ощутил страстное желание наброситься на эту женщину прямо здесь и прямо сейчас.

— Мими, душечка, ангел мой, — хнычущим голосом завел Фалалей, — латынь латынью. Да сама видишь, у нас она не годится. А мой друг, тоже акула пера, должен написать статью о преступлении, да еще связать его с конкурсом красоты. А мы даже и не знаем, кто выйдет на ристалище…

— Exegi monumentum perennius[8], — желая поднять себя в глазах прекрасной дамы и не уступать приятелю, начинающий журналист, представленный акулой пера, с горячечной страстью процитировал Горация, единственную латинскую фразу, засевшую в голове с гимназии.

— Ну хотя бы кого-нибудь, одну. Неужели у вас не судачат? — канючил тем временем Фалалей.

Мадлен взглянула на Черепанова, как на ожившее привидение, — дымка, заволокшая ее взор, постепенно рассеивалась.

— Si, si, — прошептала она, — madam Matveef, ènouse d'un ingeneur de transport[9]…

— Какая мадам Матвеева? — поморщился Фалалей. — Эта вульгарная инженерша с железной дороги? Нет, это не то, там нет преступлений и скучно. А вот про Жозефину — не слышала?

— De mortuis aut bene, aut nihil[10].

— Мими! Мими! — всплеснул руками ее благодетель из «Флирта», — время идет, а ты все не о том говоришь. Я не о супруге Наполеона! А о другой, которая на конкурсе будет. Таинственная незнакомка. Жозефина ее псевдоним. Наверное, ей есть что скрывать. И нам надо срочно разнюхать про нее, еще же надо и о преступлении позаботиться.