Бонапарт. По следам Гулливера

Наполеон напоминал соляной столп. Еще десять-пятнадцать минут назад Император в предчувствии громкой виктории переминался с ноги на ногу: да, то будет знатная в истории победа французского оружия! И вдруг… Не может быть! Наполеон отказывался верить очевидному: красногрудые, перейдя в контратаку, мчались навстречу ему!.. То была катастрофа!

Видя, в каком состоянии находится Император, генерал Камбронн[249] принимает смелое и единственно правильное решение. Он поворачивает голову к адъютанту и командует:

– Второй батальон полка построить в каре!

Вокруг Наполеона мелькают солдаты и конница – то гвардия готовится к своему последнему бою. Еще немного, и непробиваемые ряды гвардейского каре, укрывшего внутри себя Императора и его свиту, тараном проходят сквозь вражеские ряды. Ни свист пуль, ни картечь не в силах остановить безостановочный марш французских гвардейцев. Вместо сраженных пулями и осколками солдат их место тут же занимается другими. Главное, знает каждый, каре должно оставаться подвижной крепостью, любая брешь в которой может оказаться гибельной.

Пораженный героизмом французов, британский полковник Хельнетт предлагает гвардии сдаться – на почетных условиях, с сохранением штандартов и орлов. Однако такое предложение от противника для Камбронна больнее укола шпагой.

– Английское дерьмо! – не сдерживается генерал. – Гвардия умирает, но не сдается!..

Все было кончено. Расшатанный трон едва держался; по факту – он висел на волоске. А вместе с ним и могущество Наполеона Бонапарта – Гулливера, которому всегда было тесно в лоскутном одеяле Европы. Обессиленный, теперь он лежал на земле, где его все туже и туже опутывали безжалостные нити суетливых лилипутов. Пока что еще можно было ползти и даже встать на четвереньки – но это лишь кажущееся благополучие. Через день, или два, или неделю вряд ли шевельнешь и пальцем. Красногрудые цепки и безжалостны. И если удалось бежать из России, то дальше Парижа не побежишь…

Париж… Париж…

* * *

В Париж вместо уверенного в себе Императора вернулся тяжело больной человек. Возвращаться домой лучше всего победителем и, желательно, на белом коне. Потому что слабого и ничтожного не ждет никто. Именно поэтому ехать в Тюильри – туда, куда он обычно возвращался после громких побед и где в честь Императора взрывались фейерверки, – не хотелось. Вообще, больше всего сейчас хотелось умереть. И самым лучшим выходом, конечно же, было бы погибнуть на политом кровью поле Ватерлоо. Но не случилось.

Он снова здесь, в Париже… И едет не в шумный Тюильри, а в тихий и безлюдный Елисейский дворец. Душа требовала покоя, голова – тишины, а тело… Он приказал, чтобы по приезде во дворец немедленно приготовили горячую ванну – настолько горячую, «как только можно терпеть». В трудную минуту для тела нужна горячая, почти обжигающая вода, которая, как уверяют восточные мудрецы, разгоняет соки, восстанавливает энергию и просветляет голову. Потом – чистое белье и полбокала разбавленного шамбертена… Остальное доделает самый лучший на свете лекарь – крепкий сон.

Однако позволить себе даже вздремнуть сейчас Наполеон не мог.

– Пригласите ко мне графа Лавалетта, – распорядился он и, немного отпив из бокала, ненадолго прикрыл глаза.

Антуан Лавалетт – единственный из когорты тех, с кем он начинал. Лавалетт всегда был рядом – и в африканских песках, и на бескрайних полях России; Антуан – будто левая рука, значимость которой замечаешь, лишь когда ее лишишься. Этот неугомонный «почтальон»[250] умел выслушать и подсказать. Поэтому первым, кого хотел видеть Наполеон по приезде в Париж, был именно Лавалетт.

– Подскажи, Антуан, что делать дальше? – обратился Наполеон к соратнику. – Когда я увидел, как мои гвардейцы чуть ли не в панике убегают от красногрудых, у меня, право, чуть не сдали нервы. Согласитесь, mon cher, пусть битва под Ватерлоо и проиграна, но ведь не война! Двадцать лет назад мы тоже проигрывали, но все наши неудачи оказались прологом блистательных побед…

– Вы правы, сир, одно проигранное сражение еще ничего не значит, – поддержал Императора граф.

– Беда в том, – продолжал, желая высказаться, Наполеон, – что я приучил своих солдат к великим победам. Поэтому они не знают, как пережить один день неудачи. Что будет с бедною Францией?! Я делал для ее процветания все, что только мог… Антуан, что говорят о случившемся в Париже?

– Париж буквально парализован последними известиями из Бельгии, – ответил Лавалетт. – Многие не верят страшным слухам. Люди выходят на площади и кричат: «Vivat l’empereur!»…

– Ну а каковы настроения в палатах?

– К сожалению, заздравную Императору кричит только чернь, – не стал подслащивать пилюлю собеседник. – Депутаты требуют Вашего отречения, сир. И с этим ничего не поделать. Когда нет армии – нет и аргументов. Этот Фуше за время Вашего отсутствия успел здесь неплохо поработать. Палата пэров напоминает свору сорвавшихся с цепей псов! Они требуют отречения…

– Что, измена?! – вскочил, побагровев, Бонапарт.