Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени

С подобной связью языка и действительности в наше время стало модным не считаться[266]. Об этом нельзя не сожалеть. Что только не делается, например, чтобы доказать, будто между грамматической категорией времени в европейских языках и категорией времени, которой люди оперируют в жизни, нет никакой связи. Между тем при всей специфике понятия времени в грамматике в отличие от понятия времени в жизни между ними, разумеется, имеются глубокие и разнообразные контакты.

В свое время Вандриес отмечал, что одному немецкому прошедшему времени типа ich liebte ʽя любилʼ соответствуют во французском языке два прошедших времени типа jʼaimais (имперфект) и jʼaimai (перфект)[267]. И таких примеров несовпадения количества грамматических типов времен между разными языками (даже в пределах родственных групп) можно приводить десятками. И все же принцип разграничения внутри категории времени, хотя и передается в разных языках различно, остается принципом, подсказанным самой жизнью, самой необходимостью так или иначе разобраться в категории времени.

На пути подобного исследования возникают разнообразные препятствия. В одной итальянской новелле XIV столетия автор заставляет рыцаря прожить целую жизнь за один краткий миг, в течение которого император Фридрих едва успевает вымыть руки[268]. Когда в сказках различных народов сообщается «жили-были старик и старуха», то подобное прошедшее время имеет такой же прошедший характер, как и настоящий или будущий[269]. Когда полушутя, полусерьезно Валентин Катаев замечает устами одного из персонажей:

«Ты опять тут? – спросил Санька по прошествии того, что в физике называется временем»,

то в этой шутке много серьезного: здесь подчеркнута сложность самого понятия «быстротекущего времени»[270].

И все же, несмотря на подобные осложнения, категория времени в грамматике различных языков, не прямо и отнюдь не прямолинейно, но так или иначе соотносительна с категорией времени в жизни, с категорией, необходимость которой для человека совершенно очевидна.

На пути исторического истолкования категории времени возникает множество интереснейших проблем. В свое время Ф.Ф. Зелинский убедительно показал, что в гомеровском эпосе обнаруживается закон, названный им законом хронологической несовместимости: одновременные события здесь излагаются как события последовательные – мышление человека тогда еще не умело представить себе принцип одновременности, раздвигая во времени то, что в действительности происходит одновременно[271]. До сих пор еще мало исследован вопрос о том, как на такие явления в истории человеческого мышления откликался тот или иной язык, в частности, с помощью своих грамматических категорий.

Таковы, как представляется, предпосылки, позволяющие понять историческую и социальную природу грамматики. Грамматика не может быть в стороне от языка, социальная природа которого очевидна.

Известно, что сознание средневекового человека расчленяло мир во многом иначе, чем сознание современного человека. На материале лексики подобное различие демонстрировать, разумеется, легче, чем на материале грамматики. В предшествующих разделах уже была сделана попытка показать, что и грамматика участвует в общих процессах развития языка. Возвращаясь к лексике, отмечу, что во многих древних европейских языках нельзя было сказать «прекрасный, но дурной», «умный, но нечестный»: одно понятие не совмещалось с другим и в логике, и в языке.

«Различие между современными и древними представлениями о чести настолько велико, что бесполезно пытаться выразить посредством современного слова древние представления»[272].

Здесь прямо ставится вопрос о том, как несходства между понятиями в различные исторические эпохи должны были отражаться и в соответствующих языках. Но то, что в лексике передается непосредственно, в грамматике – не только опосредованно, но и менее конкретно: грамматика обычно откликается на подобные процессы в истории мышления не словами, а категориями.

Итак, проблема воздействия человека на язык, в особенности на литературный язык, еще раз обнаруживает социальную природу языка. И в той мере, в какой подобное воздействие относится и к грамматике, оно же выявляет социальную природу грамматики. То, что социальная природа языка в разных его областях и сферах обнаруживается различно и требует соответственно различных приемов исследования, не может служить основанием для сведéния понятия социального к одному лишь понятию лексического.

6