На пути исследования важнейшей темы «язык и действительность» (часть более широкой проблемы социальной природы языка) возникают не только реальные и серьезные трудности, о которых уже шла речь, но и трудности мнимые, хотя часто и настойчиво до сих пор повторяемые.
К таким мнимым трудностям относится, в частности, следующее. Уже давно, а в наше время особенно настойчиво, вопрос обычно ставят так: многое, возможное в языке, невозможно в действительности, следовательно, язык не отражает действительности и не связан с нею. При этом приводятся стандартные примеры –
Подобные «доводы» не могут, однако, ни в малейшей степени поколебать положение о связи языка с реальной действительностью, с нуждами и потребностями людей (в самом широком смысле) определенной эпохи. Если сознание даже большой группы людей допускает реальность существования леших и русалок, то вопрос этот, сам по себе важный и интересный, относится к тому кругу проблем, которые стремятся установить, как исторически люди научились или не научились понимать окружающую их природу. Они могут воспринимать ее по-разному, в зависимости от множества условий их жизни и мировоззрения, их культуры и образования, исторических традиций и семейных преданий. Все это свидетельствует о сложности отношения людей к окружающему их миру, но все это не дает
Гораздо более серьезная проблема возникает при рассмотрении взаимоотношений между языком и идеологией людей, говорящих на том или ином языке. Прежде чем дать краткую справку из истории вопроса, подчеркну, что в наше время его освещение дается с позиций двух противоположных концепций.
После лингвистической дискуссии 1950 г. проблема «язык и идеология» у нас стала считаться как бы решенной в отрицательном плане: язык не имеет никакого отношения к идеологии. Между тем рассматриваемая проблема не только сложна, но и весьма интересна в методологическом отношении. До 1950 г. советские лингвисты сделали немало для того, чтобы показать, как язык при всей своей общенародной сущности, вместе с тем не остается в стороне от борьбы идеологий и в прошлом, и в современном мире[274]
.Но обратимся к современности и попытаемся обрисовать только что отмеченные две противоположные концепции.
С одной стороны, знаменем ортодоксальных структуралистов является лозунг – «освободиться от идеологии». Под таким названием в некоторых странах даже выходят целые книги, распространяющие принцип «деидеологизации» не только на всю филологию (и языкознание, и литературоведение), но и на всю науку вообще, в том числе и на естествознание[275]
. Аргументация сторонников подобной концепции обычно стандартная: идеология будто бы мешает объективно описывать факты. Приверженцы противоположной концепции (их в наше время становится все больше и больше в разных странах) утверждают совсем иное, несколько неожиданно ссылаясь на общую семиотику и на семиотику языка, в частности. Эти теоретики ставят вопрос так: тексты, написанные на разных языках, передают мысли и чувства людей, создававших подобные тексты. Эти тексты в те или иные эпохи очень часто понимаются и истолковываются неодинаково, что зависит не только от содержания каждого текста, но и от языка, с помощью которого текст создан. «Семиотика текста» связывается с идеологией разных классов общества[276].В настоящее время в странах Западной Европы и Америки выходят многочисленные сборники под названием «язык и идеология» и чаще всего под эгидой семиотики. Публикуются сборники под таким же названием и в социалистических странах[277]
. К сожалению, при этом обычно не проводится различия между идеологией, которая определяется содержанием текста и идеологическими аспектами языка. Между тем – это, разумеется, различные явления, и их совершенно необходимо различать.