Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

Марксоэнгельсовский тезис о борьбе обусловлен всей логикой и динамикой европейского развития, начиная с античности. «Борьба – отец всего», – эту формулу Гераклит вывел задолго до основоположников марксизма-ленинизма. Это не значит, что вне Европы не было борьбы, отнюдь нет. Речь о другом – о том, что в европейском потоке развития борьба носила субъектный характер, боролись не столько элементы системы, сколько различные субъекты. А потому борьба здесь фиксировалась именно как столкновение субъектов и сама в качестве процесса воспринималась как субъект и была таковым. Революция есть имманентная форма развития европейского исторического субъекта126, на великие социальные революции приходится 20-25% длительности европейской истории. И в этом смысле Маркс и Энгельс были правы в общей констатации для прошлого, настоящего и обозримого будущего: социальная жизнь, история – это по преимуществу борьба как в узком, так и в широком смысле слова. Так было и так будет. Иного – не дано. Точнее, иное – это для тех, кто готов обманываться, кто боится взглянуть в глаза истине, у которой болезнетворен не только дух, но часто и внешний вид. «Манифесту» нельзя отказать в смелости, в радикализме, т.е. стремлении в познании идти до конца, до сути вещей. Без этих качеств, помимо прочего, и реализация одиннадцатого тезиса Маркса невозможна.

Следовательно, в том, о чём писали Маркс и Энгельс в «Манифесте», можно выделить две стороны. Одна – это борьба классов, пролетариат как подлинно революционный класс, как могильщик буржуазии, как такой социальный агент, который носит подлинно мировой, интернациональный характер. О том, как эти оценки и основанный на них прогнозы соотнеслись с исторической реальностью, мы уже говорили. Ответы Маркса и Энгельса на поставленные вопросы оказались в целом неточными.

Другая сторона «Манифеста» – это не столько ответы, сколько сами вопросы, их постановка в самом общем, абстрактном виде. Это вопросы о принципиальной возможности наёмных работников освободиться от хватки Капитала и Государства, вырваться из-под «железной пяты» Социальных Хозяев; о позиции интеллектуалов в борьбе эксплуатируемых и эксплуататоров и – шире – в социальных конфликтах эпохи, которые не сводятся лишь к борьбе по линиям эксплуатации и классовости. Ведь своим «Манифестом», помимо многого другого, Маркс и Энгельс по сути заявили (и на это почему-то не обращают внимания) проблему отношений в треугольнике «эксплуататоры – эксплуатируемые – интеллектуалы». И хотя для Маркса и Энгельса главными были два первые «угла» и проблема отношений между ними, самим актом написания «Манифеста Коммунистической партии» эти два человека – интеллектуал-фабрикант и просто интеллектуал – практически поставили проблему роли и места в социальной борьбе интеллектуалов, независимо от их конкретного выбора – решивших, как сами Маркс и Энгельс, связать свою судьбу с «революционным классом», за которым будущее, или, напротив, решивших этого не делать, а либо пошедших на службу к господствующим классам, либо вообще вышедших из социальной игры (в частную жизнь, в «социальный аутизм» и т.д.), либо выбравших какой-то другой путь.

Исчезли ли ныне все эти вопросы, о которых прямо или косвенно размышляли Маркс и Энгельс? Ушли ли в прошлое проблемы отношений эксплуатируемых и эксплуататоров, интеллектуалов и тех, у кого власть? Или, может, устарел вопрос об освобождении наёмного работника как социального типа? Возможен ли в принципе такой работник, социальные условия и практика которого будут объективно носить мировой, интернациональный характер? Возможен ли, есть ли такой социальный агент, которого Маркс и Энгельс увидели в пролетарии? На мой взгляд, эти вопросы заслуживают внимания. Они, коренясь в «Манифесте», носят далеко не манифестарный и не буржуазно-ограниченный характер. Труд и свобода – что может быть важнее этих слагаемых жизни? По сути это экзистенциальные вопросы. Вот и поразмышляем над ними применительно к нашей уже, а не к Марксовой эпохе.