Борьба за мир

Когда-то давно, лет сорок тому назад, в селе Явлейке жил татарин Ибрагимов. Отсюда он раскинул свою торговую сеть на весь Хвалынский уезд, что тянулся от Волги в глубь правобережья. Сначала он сам скупал тряпки, битые чугунки, лом-железо, а потом подобрал одного паренька, другого, третьего, и под конец у него работало восемнадцать ребят, таких же расторопных, сообразительных и предприимчивых, как и Толька Горбунов. Каждому пареньку он давал лошадь, запряженную в телегу или сани, смотря по времени года, мешочек с деньгами — десять рублей звонкой монеты: копейки, гривны, пятаки — и рассылал ребят во все концы уезда. Особых контролеров он не имел, но и обмануть его было трудно. Когда тот или иной паренек возвращался с «промысла», Ибрагимов сам открывал перед ним ворота и, впуская во двор телегу или сани, загруженные товаром, громко причмокивая, приветствовал:

— Ай! Кунак! Кунак! Дорогой гость будешь. Салма есть. Жеребенка есть, — и, взяв коня под уздцы, вел его к сараю.

Тут, разложив на деревянном прилавке связанные тряпки, донельзя поломанные утюги, ухваты, изуродованные топоры, битые чугунки и прочая, прочая, прочая, он немедленно из хозяина превращался в покупателя.

— Сколько за такую штукенцию, князь, просишь? — пренебрежительно произносил он, вертя в руках сверток тряпок или изуродованный топор, и, узнав цену, морщился, но хлопал рука в руку. — Дорого, но берем. А сколько за такую штукенцию, князь? — и, если за «штукенцию» князь «загибал», Ибрагимов начинал ворчать, тихо и предостерегающе, как волкодав на цепи при приближении Брага, потом вдруг срывался на визг: — Ты не купец! Ты — бога нет, совесть нет. Пятак? Батюшки мои, матушки! Пятак — деньги. Ух, сколько деньги! Яман! Яман! — визжал он, откладывая дорогую «штукенцию» в сторонку.

И всякий паренек должен был в точности помнить, у кого куплен «дорогой товар», где живет тот человек, как его фамилия, какой он на вид. Забрав с собой «дорогую штукенцию», Ибрагимов отправлялся к продавцу, живи тот хотя бы за пятьдесят верст от Явлейки.

— Это была такая тренировка! — вспоминал Анатолий Васильевич.

— Но ведь у тебя хорошая память была, когда ты учился в школе, — поправляла его Нина Васильевна.

Да. Память у него была хорошая и раньше, когда он учился в школе, но ему учебу пришлось оборвать в пятом классе: отец во время половодья утонул в реке вместе с лошадью, осталась мать, больная туберкулезом. Нужда толкнула к татарину Ибрагимову.

У Ибрагимова Толя пробыл три года. За это время он так натренировал память, что когда, по совету местного учителя Курбатова, начал готовиться в шестой класс Хвалынской мужской гимназии, то в течение четырех месяцев не просто подготовился, но и блестяще выдержал все экзаменационные испытания, поразив директора и преподавателей своей необычайностью.

— Видишь, тебя приняли в гимназию, куда плебеям доступа нет. Ты плебей из плебеев: беден, как засохшая крапива, но тебя приняли… за твое умственное богатство, которого они не видят: считают тебя вундеркиндом, — сказал ему после экзаменов учитель Курбатов.

— Что это такое — вундеркинд?

— Чудо-юноша. И они будут тебя показывать всем, как забавную диковинку.

— А я не пойду на показы. Я имею право учиться, как и все! — с пылом возразил Толя.

— Эх, милый, — с тоской произнес Курбатов, — обух соломинкой не перешибешь. Сначала превратись в силу, тогда бей, да не один. Ну, об том тебе еще рано. Советую: пока терпи, а потом припомни.

Так и было. Директор гимназии, некто Никифоров, кудрявый, лысеющий «хохотун», как звали его гимназисты, иногда приглашал местных тузов во главе с попечителем — купцом первой гильдии Калашниковым. Тузы, предварительно выпив в директорской, входили в зал, рассаживались, и тут Никифоров показывал им «Фокусы-мокусы вундеркинда».

— Вот он. Вот чудо природы! — похохатывая, вскрикивал он, когда Толя появлялся в зале. — Сию минуту мы вам, господа отцы города, покажем изюминку. Слушайте, Горбунов, а вы, Иван Игнатьевич, — обращался он к преподавателю словесности, — прочтите из сборника любое стихотворение.

Преподаватель словесности выполнял просьбу директора, а Толя Горбунов, напрягая память, в точности декламировал стихотворение. Все ахали, охали, подчеркнуто хвалили «вундеркинда», а попечитель гимназии купец Калашников произносил свое постоянное:

— Далеко пойдет паренек. Завидно. К примеру, в цирке выступает или в балагане. Мешками деньги домой таскать будет.

С Калашниковым все соглашались, особенно местные тузы.

Но однажды математик Кулаков раздельно, будто решая какую-то сложную задачу, сказал:

— Да-с. Пойдет. Если… если не свихнется. Были случаи, — продолжал он в наступившей тишине. — Выдающиеся способности по математике, в области искусства — музыки, например. В детские, конечно, годы. А потом? В семнадцать, восемнадцать лет — пустомеля: простых действий арифметики не знает, простую ноту не возьмет.

Директор весь сморщился, будто прорванный резиновый мяч.