Борьба за мир

— Вместе? Точно. Может, вместе и в дураки попадем. Нет, не в дураки, а в преступники! Нам ведь с вами, Макар Петрович, армию доверили — десятки тысяч людей, огромнейшее вооружение, гигантское хозяйство, и наказ народа — защищайте отчизну, выгоните врага с родной земли, не то проклянем мы вас. А мы с вами всю армию можем кинуть в такую бездну… Откуда… откуда… — Он не нашел слова и, отбросив колоду карт, вскочил со стула, прошелся туда, сюда, затем вскинул голову: — Отчизна? Вот эти люди и есть отчизна!

«Ага. Значит, дан приказ о наступлении, — решил Макар Петрович и, внутренне рассмеявшись, победоносно посмотрел на командарма. — А все-таки ты все выдал, Анатолий Васильевич», — мысленно проговорил он.

Николай Кораблев не видел еще таким Анатолия Васильевича, но понимал, что раздражение это не от прихоти, не пустяковое, что с Анатолием Васильевичем творится что-то серьезное, большое. Поймав взгляд Нины Васильевны, он еле заметно пожал плечами. Та опустила глаза и, предполагая, что она и Николай Кораблев здесь лишние, сказала:

— Николай Степанович! Может, мы с вами погуляем? Так хорошо на пруду. Мы только что были там.

— Это еще что за бегство? Или окончательно хочешь взвинтить меня? — У Анатолия Васильевича даже затряслись пальцы на правой руке, и он, побарабанив ими по столу, зло и оскорбительно сказал: — Ну что, мало? Мало? Ты еще добавь!

Нина Васильевна вспыхнула: глаза ее стали принадлежать только ему, улыбка — только ему, открытые губы — только ему, и она, положив руки ему на плечи, тихо произнесла:

— Толя, родной мой, — и, спохватившись, что они в комнате не одни, заговорила о том, что ей только что пришло на ум: — Я всегда удивлялась твоей памяти, а вот когда сели за карты, я просто была поражена: как это ты каждую карту помнишь.

Анатолий Васильевич сразу отмяк. Обняв Нину Васильевну и глядя на Николая Кораблева, он проговорил:

— Ну вот, от жены получил похвалу, а они редко мужей хвалят, — легонько оттолкнув Нику Васильевну, добавил: — Эх, ты! Дипломат мой, — затем снова обратился к Николаю Кораблеву: — А вам, раз попали на фронт да забрались На квартиру к таким генералам, как мы, конечно, надо кое-что знать… и не из уст банщика Ермолая. Он вам, поди-ка, плел-плел. Занозистый мужик, дотошный: все хочет знать, о всем расспрашивает, а потом разбалтывает. Ну и городишь ему, чтобы не обидеть, какую-нибудь околесину. А вам надо знать в точности, — он чуть подумал: — Ведь мы через вас обязаны отчитаться перед народом. Приедете на Урал, скажите там, что здесь не бездельники.

— Я бы еще хотел посмотреть моторы… как они тут… в работе?

Анатолий Васильевич недоуменно пожал плечами.

— Чего же их смотреть? Они, как и все остальное, в невероятнейшем напряжении находятся во время боя, а мы восемнадцатый месяц улучшаем позиции да готовимся к бою. Танковые стычки были, но давно. Нет. Вот бой начнется, тогда и смотрите.

Николай Кораблев хотел было сказать: «А когда же начнется бой?» — но счел, что так спрашивать нельзя, и поэтому задал наводящий вопрос:

— Я ведь здесь больше месяца не пробуду.

Анатолий Васильевич скупо кинул:

— Успеете. А теперь пойдемте к Макару Петровичу.

4

Хата, в которую они вошли, мало чем отличалась от многих деревенских. Она была разделена на две комнаты — переднюю и заднюю. Передняя начисто побелена, по бокам вместо деревенских скамеек стояли венские стулья, посредине огромный стол, в углу кровать — простая, железная, порыжевшая от ржавчины. На кровати лежал, видимо, жесткий тюфяк, потому что одеяло прилипало к нему, как к каменной плите. Во втором углу телефонные аппараты, такие же, как и в комнате Анатолия Васильевича, и мрачно-черный несгораемый шкаф, а на стене огромная оперативная карта задернута шторой.

В эту комнату заходили только некоторые. Даже адъютант Макара Петровича, прежде чем войти, должен был попросить разрешения. Уходя же отсюда, Макар Петрович строго приказывал часовым: «Никого не пускать», как бы боясь, что кто-нибудь войдет, осмотрит плоский тюфяк и по этому определит, о чем думает Макар Петрович и какие тайны хранятся на его сердце.

Сейчас Макар Петрович, отдуваясь (командарм ходил быстро, и начштаба еле поспевал за ним), достал из несгораемого шкафа толстенный портфель, расстегнул и, положив на него руки, открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но так и не сказал, очевидно, придерживаясь правила, что молчание — золото.

В комнате наступила тишина. Было слышно, как, переминаясь у стола, поскрипывает сапогами Макар Петрович. Анатолий Васильевич о чем-то думал, глядя в окно, затем посмотрел в глаза Николаю Кораблеву — долго, проникающе:

— Знаю, Николай Степанович, для вас тайна есть тайна. А у нас буквально все тайна. Все. Понимаете? Если вы обладаете воображением, а я в этом не сомневаюсь, то можете себе представить, сколько вьется около нас шушеры, а среди нее немало и матерой сволочи. Мышку можно узнать по хвостику, а тайну — по одному, случайно оброненному слову.

— Я ничего не видел, я ничего не знаю: я гражданский человек, — быстро ответил Николай Кораблев, не опуская глаз.