Борис Парамонов на радио "Свобода" -январь 2012- май 2013

Трудно представить, что машины-душегубки  были впервые применены на территории Советского Союза вовсе не гитлеровскими  захватчиками впервые, а были они применены  в конце 30-х нашими  же гражданами против наших же граждан. Потому что,  когда наших граждан,  которые были объявлены ''врагами народа'', вели на расстрел, чтобы они там не  очень бегали, не очень сопротивлялись и не мешали  себя расстреливать,  их по дороге немножко придушивали. Или изобретение капитана  Матвеева, который работал здесь, в Ленинградском НКВД  – колотушки, которыми людей оглушали, чтобы они не очень сопротивлялись, когда их будут убивать. Вы понимаете, это делали наши люди с нашими людьми! Вот оставить это все  вот так? На самом деле  ответа на это нет. Иногда мне кажется, что  проблема медицинская, потому что  она настолько непредставима. Берггольц в одном из  дневников, это 1936 год, когда начинается эта истерия, эти все процессы начала Большого  террора, когда этот маховик начинает работать, арестовали одного, второго, третьего,  она говорит: ''Как же я проглядела? Как же я не видела? Этого не может быть''. То есть это человеческое, божественное в ней сопротивляется. И  при этом она заставляет себя,  сама себя убеждает  говорить: нет, это есть, это так — значит, я не увидела, я просмотрела.

Дмитрий Волчек: И ведь сама невольно сделала что-то для того, чтобы Корнилова признали контрреволюционером, чтобы у нее создалась такая репутация — добивалась, чтобы его исключили из   пролетарской писательской ассоциации.  Конечно, это до большого террора было, но  все равно…

Наталия Соколовская: Ведь началось-то все с чего? Что он завел дружбу с москвичами, с  Васильевым и со Смеляковым. Васильев, понятно, это была очень яркая фигура, харизматичная. Кроме того, он имел неосторожность оказаться в нелюбимцах у Алексея Максимовича Горького.  Он что-то не так сказал, посмотрел на его невестку, и Горький тогда (это 34-й год) обрушился на Васильева и на Смелякова за их  богемный образ жизни. Причем слова там были самые чудовищные.  И самое чудовищное из того, что он сказал: ''От хулиганства до фашизма расстояние – короче воробьиного носа''. Для Смелякова это кончается первым арестом,  для Васильева  это, в итоге, кончается расстрелом.  Дальше  эту фразу замечательную в 1936  году, уже на фоне троцкистско-зиновьевского заговора, на фоне раскручивания маховика Большого террора, на фоне  подготовки к  юбилею  Пушкина.... Совершенно  чудовищно, когда ты смотришь развороты этих   газет   36-го года, то на  одной полосе — Пушкин, Пушкин, Пушкин, спектакли, статьи, публикации, памятник,  черти что, а на другой стороне – смерть этой гадине!...  Причем за подписями очень известных и  очень сейчас почитаемых людей. И вот Ольга работает в газете ''Литературный Ленинград'', которая уже давно подтравливает Корнилова за эту его богемную жизнь,  она знает об этих   публикациях и, видимо, кое-какие редакционные статьи,  если не пишет (может, и пишет), то редактирует. Но самое страшное – это ее запись в дневнике 1936 года. Она чудовищна, потому что Корнилов, ее  первый мужчина, как она сама пишет, Корнилов, отец ее дочери,  которая только что, в  1936 году умерла от болезни  сердца. И  она записывает: ''Борька арестован. Арестован  за жизнь.  Не жалко''. Вот мы сейчас вернулись к начальной точке  нашего разговора. Что эта система, что эти  органы   НКВД,  что этот Сталин, как покровитель всего этого, что делала система  с этими людьми, когда   женщина могла такое написать  в дневнике?

Она с медицинской скрупулезностью фиксировала все свои состояния, все свои перепады, все свои увлечения.   Дневники ее иногда выставляют в совершенно  чудовищном, с точки зрения современного нормального человека, свете.  Она эти дневники могла уничтожить сто раз, а она их   хранила дома. Удивительно, но после 1939 года  НКВД ей их возвратило. Она  их могла уничтожить, а она этого не сделала ни в 40-е, ни в 50-е,  ни в 60-е годы. То есть она нам сохранила историю болезни советского человека. Она сохранила историю того, как система прессовала человека, что она с ним сделала, как человек перерождался или не перерождался. И, я думаю, что  в этом смысле это, может быть, гораздо значимее того, что она сделала в блокаду для города. И когда эти  дневники целиком будут  опубликованы, и когда Наталия  Громова, замечательный историк литературы, напишет   книгу о Берггольц на основе этих  дневников, это будет   действительно фантастическая история.