Борис Парамонов на радио "Свобода" -январь 2012- май 2013

Борис Парамонов: Я  вспомнил еще раз широко известную историю о посещении Довлатовым  Бродского в больнице, и как он тому рассказал, что  Евтушенко выступил против колхозов, а Бродский ответил: «Если Евтушенко против колхозов, то я за». Сам же так закончил: «Я не Бродский, я против колхозов».

Александр Генис: Борис Михайлович, что в книге по-парамоновски парадоксальное?

Борис Парамонов: Я предложил новое толкование тому феномену, который Ленин называл «дворянской революционностью» – не совсем, кстати, бессмысленно, хотя это противоречит всякому марксизму. И это не только декабристы, Существовало явление дворянской фронды, идущей от пережитков феодальной психологии старинных дворянских родов. Это и в Европе было, европейская свобода началась как привилегия крупных феодалов, отнюдь не как универсалистская доктрина прав человека. В России можно заметить существование таких людей, дворянских вольнодумцев, противников абсолютистской монархии. Два очень заметных человека здесь выделяются – Грибоедов и Павел Вяземский. Да и Алексея Константиновича Толстого сюда подверстать можно. Кстати, и декабристы примыкают к этой традиции, это отнюдь не бескорыстные народолюбцы, хотя такие среди них были – например, Николай Тургенев.

Есть еще два-три сюжета, истолкованных мной не совсем обычно, не в сложившейся традиции. Например, я дал негативную характеристику Чаадаева – и не потому, что считаю его русофобом, а потому что это - реакционный мыслитель, он эпигон французских мыслителей периода реставрации, отсюда его реверансы в сторону католицизма, папской теократии. Вообще Чаадаев в России – случайное явление, он не так важен, как кажется, вернее, как показалось правительству Николая Первого. Ну а раз власть на него ополчилась – значит хороший, значит любить надо. Такая же история произошла с Чернышевским. Он был канонизирован как мученик, пострадавший от власти. Но пока русская власть будет преследовать людей, до тех пор симпатия общества будет на их стороне, даже если это люди столь незначительные и малоодаренные, как Чернышевский.

Обратный пример: я сравнительно мягко толковал Булгарина.  Булгарин, как выясняется, был не столько доносчик, сколько оплачиваемый из казны эксперт по литературным делам – вот как в Советском Союзе существовали всякие институты, работавшие на экспертизу разных интересных явлений, о которых не принято было говорить в открытой прессе. Например, в институте международного рабочего движения работал выдающийся философ Мераб Мамардашвили, объяснявший властям, надо или не надо бояться Сартра. Выяснилось, что не надо.

Александр Генис: Но были и другие эксперты, которые довели до тюрьмы многих – от Синявского до «Пусси Райот».

Борис Парамонов: Верно, но вот еще один пример необычного суждения: Некрасов, который у меня представлен как, в позднейшей советской номенклатуре, как кулацкий поэт. Его позитивный идеал – вольное богатое крестьянство. Поэма «Дедушка» вся об этом. Об этом еще Корней Чуковский писал в статье 1926, кажется, года под названием «Тарбагатай».

Александр Генис: А каковы парадоксы советского периода?

Борис Парамонов: Об одном я уже сказал – это Солженицын, углубленный в европейское прошлое, обнаживший свои пуританские корни. Другой пример – тот же Синявский, которого либералы-западники любят по ошибке.  Это - самый настоящий архаист, он чужой в либерально-западническом дискурсе. Старичок-полевичок – деревянная скульптура Мухиной, вот кто он такой.

Александр Генис: Согласен!  Синявский мне одну книгу так и надписал «с лешачьим приветом». Он и  впрямь походил на лешего, на стуле сидел, как на пеньке. А какие у Вас есть неожиданные персонажи?

Борис Парамонов: Генерал Фадеев, Ростислав Андреевич. Это был генерал, которых сейчас не найдете, - генерал-политолог. Он писал, что будущее России будет определяться двумя силами – или полицейским аппаратом, или эмигрантами из Цюриха. Как в воду глядел: Ленин в Цюрихе.

Еще Александру Коллонтай, пожалуй, назвать можно в числе неожиданных персонажей. Я объяснил, что стоит за ее социалистическим феминизмом и псевдомаркистской эротикой – ни одного слова собственного не было, всё списала с Вячеслава Иванова, символистского гуру. Впрочем, трактовал я ее скорее доброжелательно. Вспомнив из записных книжек Ильфа «женский автомобильный пробег в честь запрещения абортов»,  я написал: Коллонтай – не запрещение абортов, а женский автомобильный пробег.