Борис Слуцкий

С действительностью иллюзию,
С растительностью гранит
Так сблизили Польша и Грузия,
Что это обеих роднит.
........................................................

Где люди в родстве со стихиями,
Стихии в соседстве с людьми,
Земля — в каждом каменном выеме,
Трава — перед всеми дверьми.

Где с гордою лирой Мицкевича

Таинственно слился язык

Грузинских цариц и царевичей
Из девичьих и базилик.

Вроде бы — о другом, размер другой, всё другое, но если вслушаться получше и вглядеться поглубже...

Нет, Слуцкий вряд ли сознательно увязывал свою Польшу-поэзию с пастернаковскими Польшей и Грузией. Но поэзия сама сводит поэтов, хотят они этого или нет. Между 1956-м и 1962-м был 1958 год — тяжелейший по своим последствиям год Слуцкого.

Он произнёс самую краткую в своей жизни речь, в которой блеснул элоквенцией[61]:

Поэт обязан добиваться признания у своего народа, а не у его врагов. Поэт должен искать славы на родной земле, а не у заморского дяди. Господа шведские академики знают о Советской земле только то, что там произошла ненавистная им Полтавская битва и ещё более ненавистная им Октябрьская революция (в зале шум). Что им наша литература? В год смерти Льва Николаевича Толстого Нобелевская премия присуждалась десятый раз. Десять раз подряд шведские академики не заметили гения автора «Анны Карениной». Такова справедливость и такова компетентность шведских литературных судей! Вот у кого Пастернак принимает награду и вот у кого он ищет поддержки! Всё, что делаем мы, писатели самых различных направлений, — прямо и откровенно направлено на торжество идей коммунизма во всём мире. Лауреат Нобелевской премии этого года почти официально именуется лауреатом Нобелевской премии против коммунизма. Стыдно носить такое звание человеку, выросшему на нашей земле. (Аплодисменты.)

Этот текст, записанный на листе бумаги, он показал трём крупным коллегам, едущим с ним в машине в Дом кино на собрание по Пастернаку. Утвердили.

Когда в Москве назревала нобелевская история Пастернака, далеко в Израиле происходило нечто другое. Двоюродный брат Слуцкого Меир Амит (Меир Хаймович Слуцкий), уже готовый сменить Моше Даяна на посту начальника Генерального штаба, в том самом 1958 году претерпел злоключение: в период плановой стажировки в парашютных войсках парашют Амита во время прыжка раскрылся не полностью. Меир остался жив, но восемнадцать месяцев провёл в госпиталях.

Это было незримой параллелью тому, что произошло с Борисом Абрамовичем на собрании писателей в зале Дома кино 31 октября 1958 года. Заметим попутно: после госпиталя Меир вышел в отставку и уехал учиться в Колумбийский университет. В 1961 году он получил степень магистра, его дипломная работа называлась «Сравнительный анализ армейской системы воспитания с системой воспитания в кибуце». Вот-вот. Военная косточка Слуцких давала о себе знать во всём[62].

Когда уже после войны в Москву приехал с Ближнего Востока кто-то из родственников и захотел увидеться со Слуцким, тот от встречи отказался. Борис был вряд ли осведомлён — тем более в подробностях — о деятельности кузена. А если что-то и слышал, предпочитал знать мало. Намного меньше того, что знали об этом в соответствующих ведомствах СССР.

В КГБ Слуцким весьма интересовались. В частности, у Константина Ваншенкина при частной встрече с гэбэшным куратором писателей: что вы скажете о Слуцком? Слуцкого вызывали в КГБ, дабы узнать, он ли автор ходящего по рукам стихотворения «Еврей-священник», принадлежащего совсем не ему, а Евгению Аграновичу, о чём Слуцкий знал, но, разумеется, умолчал. Случай не единичный — Слуцкому приписывалось и стихотворение Германа Плисецкого памяти Пастернака: