Борис Суперфин

Получилось, что он обманул ее. (Он понял однажды.) Она думала, что его обаяние, юмор, начитанность, эрудиция и т. д. – это всё антураж, за которым всё, что положено надежному, правильному жениху. Но оказалось, только один антураж и есть, и ничего кроме. (Ее родители тоже обманулись здесь, при всем-то их опыте). Это был шок. Как она выдержала? Потому что любила его? Капризной, эгоистичной любовью. Переделать его она не смогла. Только попортила много крови ему и себе. Да! И себе – она же любила, а не злобствовала просто. В итоге? Семья, повседневность, жизнь. Она так воспитана – культ семьи. К тому же открыла – он слабее ее, то есть она выносливее. Он изматывается, уступает ей на стайерской дистанции. (Она, неожиданно для себя, почувствовала вкус к таким вот победам). А его «Зеленая лампа»… Пусть потешится, хотя ей было и обидно, что это он компенсирует то, чего не может ему дать она. (А она дает ему куда как больше, нежели он заслуживает!) Но ее выдержки хватало не показывать обиды. А он вот не мог. Жаловался на нее ей же. И это ее сознание своего превосходства над ним, как оказалось, согревало. К тому же такие радости как смакование своего разочарования в муже перед родителями или подругами (не перед всеми, перед двумя только, самыми близкими) – она была себе интересна в этом. Но всё это в меру, без надрыва, без, как она говорила, «ментального садо-мазо». А Борис не знал этой меры. (Еще одно ее преимущество). Но не может же она всю жизнь вытирать ему сопли. (Пусть он считает, что это слезы – романтик). Другой на его месте, узнав наконец о себе правду – о себе и своих пределах, успокоился бы, ну, помучился сколько-то как положено для самоуважения и занялся бы жизнью. А он продолжает свое. Из упрямства что ли, понимая, что нет надежды, но как будто назло. Ему и хотелось назло судьбе, себе самому, но получалось-то – назло ей! Это его какое-то детское неумение видеть в жизни ничего, кроме самого себя. Что она для него? Если, конечно, отвлечься от всех его возвышенных фраз. Она сознает, разумеется, он требовал от нее сопричастности, понимания. А чего тут, собственно говоря, понимать?! Жалеть, это да. Но нельзя же его сажать на иглу жениной жалости. И это его сладострастие собственных унизительных неудач. Пусть ему кажется, что он в себе подавил. Как всегда, самообольщается. Тогда, в начале девяностых, когда все пытались заработать хоть что-то, он объявил, что не может размениваться на поденщину, он-де художник, творец, и она должна понимать. Долго занудствовал, что им надо с достоинством пережить теперешнюю их бедность. Только почему-то на достойную бедность пришлось зарабатывать ей. Она и пашет как лошадь, рвет себе жилы. Пыталась примириться с ним на том, что он так любит Илюшу. Но что он, собственно, сделал для сына?! Да, Боря добрый, что да, то да. Но как говорит ее мама: «Оно и хорошо, конечно, но это в жизни не главное».

Борис видел, что когда он открыл филиал и они внезапно (он занимал деньги у знакомых, чтобы заказать печать для филиала) от «достойной бедности», с которой у них так и не получилось, перешли, перепрыгнули к «достойному достатку» (теща говорила так, чтобы не признавать за Борисом провозглашенное им «почти что богатство»), Инна была обескуражена и даже уязвлена. Получилось, Борис оказался прав. Она с новой страстью стала цепляться к его слабостям. И всё это вполне сочеталось у нее с радостью интенсивного потребления тех благ, что всегда были для них заведомо недоступны.

Интуиция ей подсказывала, что так не будет всегда. Ну не может Боря быть успешным, благополучным, состоятельным, преуспевающим. Ей слышалось здесь какая-то фальшивая нота судьбы.

Если поначалу Борис, и в самом деле, смаковал свои обиды, то потом пришла лишь только тупая усталость. Пресно и как-то громоздко ему с Инной. Задыхаешься возле неё. Почему он оказался так бездарен? Вроде нет никакой трагедии, в целом благополучно, и есть свои плюсы – так обычно успокаивал его отец. (Инна, кстати, ценила, что Вениамин Менделевич «как мудрый человек» не вмешивается в их отношения.) «Просто ты требуешь счастья, – говорил отец Борису, – а это жизнь». «Что же, жизнь, – кивает Борис, – и жить, в общем-то, можно. Но вот только зачем»?

Отец отвечает, что вот это уже рисовка. (Он прав, наверное.) Пора взрослеть.

Бывало, он пытался пробиться к Инне тогдашней. Те две-три черточки, в которые он влюбился, все-таки еще имели кое-какую власть над ним. Но Инна жила настоящим. Эта ее безраздельность настоящего.

Их регулярные упражнения в постели. Только остается какое-то ощущение пустоты. Это, несмотря на то, что у нее почти всегда получался оргазм (некоторый оргазм). Но этот её всегдашний непроизвольный, отстраняющий жест ладошкой, как только он кончит. Борис чувствует себя сколько-то униженным всякий раз. Получается, он занимается с нею из принципа?

Вычитание. Такое, почти физическое ощущение, что жизнь из него вычитает чувство, подлинность, радость, смысл, то немногое, что вроде ему как дано от свободы, всё тот же воздух…