Борнвилл

Мартин вскоре привык проводить по две-три ночи в неделю в брюссельской квартире, где вечерами составлял нескончаемые описания химического состава британского шоколада и юридических последствий отношения к британскому шоколаду не так, как к продукции Франции или Бельгии. (В этом ему частенько помогала Бриджет, чьи познания в законотворчестве оказались кстати; дома в Борнвилле она, уложив детей спать, с головой погружалась в документы и отправляла мужу длинные факсы, в которых разбирала все подробности с тщанием криминалиста.) Днем же Мартин организовывал встречи с членами Европарламента, Еврокомиссии и прочими представителями “промышленных” шоколадных производств. Среди британской журналистской братии ему отираться не очень-то нравилось, но это входило в его задачи, и он заметил, что в разговорах все чаще стало мелькать одно имя. Большинство журналистов были одного сорта: примерно средних лет, циничные, ушлые, сытые по горло тем, что застряли в Брюсселе и вынуждены докладывать о работе Евросоюза, но по-прежнему настроенные работать добросовестно. Однако начали доходить до Мартина слухи об одном члене этой когорты, кто выделялся в ней изрядно: у него была светлая копна волос, и он разъезжал по Брюсселю на красном “альфа-ромео”, из магнитолы громыхал хеви-метал, Евросоюз он знал вдоль и поперек, поскольку провел почти все детство в Брюсселе, учился в Итоне, был президентом Оксфордского союза и решил пережить эту скукотищу – репортажи из Брюсселя для “Дейли телеграф”, – обращаясь со всем происходящим как с курьезом, безответственно работая с фактами и излагая любой сюжет так, будто работа Европейского парламента – часть изощренного заговора, нацеленного на то, чтобы ставить палки в колеса Британии на каждом повороте. Газета наняла его как репортера, но никаким репортером он не был, а был сатириком и абсурдистом, явно упивался происходящим и такое себе сделал имя, что всех остальных журналистов снедала зависть, и они изо всех сил старались сообразить, как бы им стать такими же, и уж до того мифической фигурой они его считали, что никогда не упоминали его фамилии, только имя. Они попросту называли его “Борис”.

Мартин с Борисом не знакомился, то есть разговора у них ни одного не случилось. Когда б ни появлялся Мартин в каком-нибудь баре, вечно оказывалось, что Борис только что умчался, а когда бы Мартин ни ушел из бара, ему назавтра всякий раз сообщали, что Борис появился сразу после этого. Борис был вечно на бегу, не останавливался ни на миг, вечно спешил, вечно впопыхах, вечно опаздывал, вечно не был толком готов, вечно перегружен – и вечно недосягаем.

– Его не поймать никак, – сказал Мартину Стивен, писавший для “Индепендент”.

– Он сам себе правила придумывает. А если решает, что ему его же правила не нравятся, нарушает их, – сказал Том, писавший для “Таймс”.

– Ему жизнь – один сплошной вселенский курьез, – сказал Филипп, писавший для “Гардиан”. – Он ни к чему не относится серьезно.

– Вообще-то кое к чему он относится очень серьезно, – сказал Энгус, писавший для “Миррор”. – К собственным амбициям.

– Аппетиты у него колоссальные, – сказал Дэниэл, писавший для какого-то угрюмого воскресного обозрения. – И я не только о еде.

– Штука в том, что он, вероятно, еще до своих сорока умрет от инфаркта, – сказал Джеймз, писавший для какого-то таблоида-середнячка. – Господи, быть бы как он!

Именно Джеймз накрепко прицепился к Мартину в те первые месяцы – осенью 1992-го. Все, что касалось шоколадной войны, завораживало Джеймза. Его завораживало то, как эта война кристаллизовала противостояние британцев и французов. Как эта война обнажала несуразицы единого рынка. Как все стремились эмоционально соотнестись с шоколадом. Завораживало само представление о других жирах, не какао, добавлявшихся в британский шоколад из-за нормирования военного времени, из чего он сделал вывод, что британцы любят в своем шоколаде именно то, что в нем есть “вкус войны”. Но было в этом предмете нечто, привлекавшее его сильнее всего прочего, – то, что Борис про шоколад еще не написал. Джеймз усмотрел здесь возможность понравиться своему редактору, сочинив большой, смачный материал на две страницы, и материал этот затронет все до единой страсти его читателей – все страсти, в каких они наиболее уязвимы и подвержены манипуляции: патриотизм, ностальгия по военным годам, тяга к детству, неприятие иностранцев. Все, что предположительно оказалось бы неотразимым во всей этой истории, впитала в себя одна фраза Джеймза: “переборисить Бориса”.