Боснийский ад

 — Рив один из тех, кто помог мне пережить смерть первой жены. Он не просто ходил со мной в самовольные отлучки, но наконец заставил избавиться от жалости к себе. А то бы меня уже давно вышибли из полка... В общем, я был шафером на его свадьбе, а он — на моей. Оба мы женились на иностранках, что еще больше укрепило нашу дружбу. Мою жену ты знаешь — ты был там, когда мы познакомились... 

 — Да. Вы тогда еще в первый раз поссорились. Я думаю, из-за того, кто будет верховодить. 

 — Да, точно, и с тех раз еще были ссоры, но... — Дохерти улыбнулся про себя. — Рив женился на югославке, на боснийской мусульманке, как выяснилось, хотя кого это волновало в 1984 году. У него и Нены двое детей. Первая девочка, второй мальчик. Как и у нас с Исабель. Пока они жили в Англии, Нена казалась довольной жизнью. Но вот, примерно восемнадцать месяцев назад, Рив получил назначение на пост советника в зимбабвийской армии. И с тех пор я его не видел. И не слышал о нем ничего вплоть до нынешнего Рождества. А ведь такой срок должен был бы меня встревожить. Хотя сам знаешь, как это бывает... И вот на прошлой неделе, за два дня до Рождества, ко мне в Глазго пожаловал КО. 

 — Барни Дэвис? Взял и приехал?

 — Угу, взял и приехал.

 — С новостями о Риве?

 — Угу.

И Дохерти выложил Клинку историю, рассказанную Дэвисом, и закончил повествование просьбой КО возглавить группу из четырех человек. 

 — И, судя по всему, ты сказал «да».

 — В конце концов, да. Бог знает почему.

 — И тебя вновь зачисляют в кадры?

 — Временно. Но это практически не имеет значения, поскольку группа будет не в военной форме и не сможет обращаться за помощью к регулярным войскам. 

Клинок уставился на него.

 — Постой, постой, — сказал он наконец. — Так они хотят, чтобы мы с боем прошли по военной зоне только для того, чтобы потрепаться с твоим приятелем, и в зависимости от того, что он расскажет, похлопать его по спине или нет; а затем с боем выйти из этой зоны. И мы готовимся посетить с визитом тот самый город, куда никто не может попасть и откуда никто не может вырваться? 

Дохерти усмехнулся.

 — Ну так ты с нами?

 — Еще бы! Думаешь, мне так уж нравится обучать этих первоклашек выживать? 

— А теперь объявляю вас мужем и женой, — сказал священник, и, возможно, именно эти знакомые слова вырвали Дамьена Робсона из задумчивости. Еще известный среди товарищей по полку под прозвищем Дама, он виновато огляделся, но никто вроде бы и не заметил отсутствующего выражения его лица во время церемонии. 

— Можете поцеловать теперь свою жену, — с улыбкой добавил священник, и сестра Дамы, Эви, послушно подняла голову, чтобы встретиться с губами новоиспеченного мужа. Затем она повернулась, отыскала Даму и запечатлела у него на щеке любящий поцелуй. 

 — Спасибо, что разрешил мне выйти замуж, — сказала она, сияя глазами. 

 — Да и для меня это радость, — сказал он. Она выглядела такой счастливой, какой он еще ни разу не видел ее, и ему очень хотелось надеяться, что это счастье надолго. Этого Дэвида Кросса лично он бы не выбрал в мужья для нее, хотя на самом деле ничего особенного против него он и не имел. Пока. 

Новобрачные отправились расписываться, а Дама вместе с шафером вышли из церкви посмотреть, наготове ли фотограф. Тот был на месте. 

 — Давненько мы тебя не видели, — произнес у него над ухом чей-то голос. 

Он обернулся и увидел священника, глядящего на него с тем обиженно-озабоченным выражением, которое бывает у людей, призванных заботиться об окружающих за оплату. 

 — Да, боюсь, давненько, — сказал он. — Все служба, знаете, — пояснил он с улыбкой. 

Священник осмотрел военную форму, надетую по настоянию Эви, задержав взгляд на бежевом берете с эмблемой, изображающей перекрещенные крылья. 

 — Что ж, будем надеяться, что теперь скоро вновь увидимся, — сказал он.

Дама кивнул, глядя вслед этому человеку, отошедшему поговорить со второй ею сестрой, Розмари. Пару лет назад, после колумбийской операции, Дама начал регулярно посещать церковь, и эту, в родном Сазерленде, и другую, на окраине Херефорда, во время несения службы. Он мог бы посещать и полковую часовню, но почему-то скрывал от товарищей свою набожность. И не из-за страха перед тем, что они начнут подшучивать, — а они, несомненно, не упустили бы такой случай, — а просто потому, что эта набожность касалась только его самого, и никого больше. 

Вскоре он понял, что это чувство не касается и окружающих его священников, других верующих и самой церкви. Он перестал посещать службы, ища другие способы выражения того внутреннего томления, которое и сам себе не мог объяснить. Он не был даже уверен, имеет ли это чувство вообще отношение к Господу, по крайней мере к тому Господу, который большинством воспринимается как некая концепция. Из всех неуклюжих попыток объяснить вырисовывалась следующая картина: он тянулся к чему-то большему, более возвышенному, чем он сам, и в то же время совершенно особняком стоящему от других людей.