Божественное дитя

Он выговаривал ей, отчитывал за малейшую провинность, придирался к мелочам. А она, когда Он начинал объяснять ей разницу между несторианской и монофиситской ересью в вопросе о двойственной или единой природе Христа, подавляла в себе желание бежать из этого дома со всех ног. Какое ей дело до иконоборцев в Константинополе, до реформации и контрреформации? И зачем сдались ей всякие иностранные слова, все эти Weltanschauung и Zeitgeist, если она плевать хотела с высокой колокольни на мировоззрение или дух времени? Ах, этот Маленький Старичок не умел быть забавным, ничего не смыслил в каламбурах и был напрочь лишен остроумия. Когда Люсия выходила из Его комнаты, к ней бросались придворные льстецы, кружили вокруг нее и все норовили притронуться к избранной особе - той, что говорила со Спасителем и была Им приближена. В их глазах девушка представала живым талисманом, они целовали ей ноги и тянули к ней свои липкие лапы. Если бы они только знали, что она думает об их Божественном Дитяти!

Очень скоро Люсии осточертела вся эта отвратительная схоластика довольно с нее сладких речей комичного сосунка! И она стала приходить на занятия во все более откровенных туалетах - поверх надевала широкий пиджак или кардиган, чтобы не шокировать своим видом придворных, но перед Луи появлялась полуобнаженной. И Многоречивый Пигмей, взявший на Себя роль школьного учителя, приходил в смятение, с трудом держал Себя в руках. За последнее время с Ним произошла разительная перемена. Он мылся перед приходом девушки и каждое утро тщательно напомаживал крохотный пучок волос, торчавший у Него на макушке, - предосторожность совершенно излишняя, поскольку она никак не могла бы Его увидеть. Главное же, Ему не удавалось сосредоточиться, и Он срывал зло на верных сторонниках. Только одно - и ничего больше - имело теперь значение: послеполуденные часы с шестнадцати до девятнадцати. Малейшее опоздание Люсии причиняло Ему несказанные муки. Задолго до назначенного времени Он уже не мог усидеть на месте и был не в состоянии прочесть хотя бы строчку, ибо томился от нетерпения. Когда девушка входила в комнату, Сопляк начинал танцевать джигу, исступленно размахивая руками. Когда же она уходила - точнее сказать, убегала, - Он не мог заставить Себя приняться за работу. Перебирая в памяти проведенное занятие, Он упрекал Себя за ту или иную оплошность, и перед Его взором вновь возникала она - вот она склонила голову, покусывая ручку, вот хлопает ресницами, едва сдерживая зевоту, такая далекая при всей ее близости к Нему. Он мысленно оттачивал блестящие фразы и чеканные формулы, которые Он не сомневался в этом - должны будут ее ослепить. Чтобы произвести на нее впечатление, он готовил необыкновенно трудные темы, намереваясь разъяснить в следующий раз понятия Единства и Множества у Парменида, нет, лучше того суть Трансцендентального Эго. Перед этим она не сможет устоять, задержится хотя бы на четверть часа, жадно впитывая Его слова.

Однако, по мере того как Люсия выставляла напоказ все более вызывающие декольте, все более облегающие черные платья, позволявшие увидеть крутой изгиб мускулистых бедер, Ему становилось все труднее делиться с ней Своими познаниями. И где только она раздобыла такой головокружительный корсаж, такие серьги, звеневшие на каждом шагу? Он цепенел при виде Своей бесстыжей ученицы, вырядившейся, как шлюха, не мог оторвать глаз от ее зада, от длинных ног, которые она то вытягивала вперед, то скрещивала, умело подманивая Его. Что же это такое? У Него перехватывало дыхание: Господи, как она красива! Он пытался взять Себя в руки: красота существует лишь в форме концепции, а все остальное - это только обман чувств. Он не мог понять, отчего Люсия, поначалу столь скромная в своем темном костюме, с волосами, собранными в пучок, приходит теперь агрессивно накрашенной, с фиолетовыми веками и убийственно красными губами, с голыми плечами, в распираемой бедрами мини-юбке или в таком узком платье, что явственно проступают все детали ее анатомии, как если бы она была голой. Откуда эти лукавые взгляды, эти манеры наглой мадонны? Луи, считавший Себя неуязвимым для чувственного мира, в унынии констатировал свою слабость перед мирскими искушениями.