Божественное пламя

- Да-да, я тебе верю, - нетерпеливо сказал он и снова схватил её за руки. - Не позволяй ей этого делать. Теперь она не имеет права. Я спас его под Перинфом. Если бы не я - его бы убили, понимаешь?

"Зачем ты это сделал?" Вслух она не спросила, они понимали друг друга без слов. Только глаза её неотрывно смотрели в его лицо, совсем не похожее на лицо их отца.

- Иначе я бы себя опозорил... - Он умолк; она решила, что он ищет какие-то слова, чтобы ей понятнее стало. - Ты не плачь. - Он провёл кончиками пальцев у неё под глазами. - Это всё, что мне нужно было знать. Ты ж ей помешать не могла!...

Он повёл её во дворец, но в дверях остановился и оглянулся вокруг.

- Если она захочет послать ему врача, лекарство, сласти какие-нибудь... Что угодно - дай мне знать. Это я тебе поручаю. Если не сделаешь - виновата будешь ты, на тебя падёт!...

Она побледнела от ужаса. Но его остановило даже не отчаяние, а изумление сестры.

- Нет, Александр! Нет!... О чём ты говорил - оно же никогда не действовало, она сама должна это знать!... Но это страшно, ужасно, и когда... когда ей очень плохо - оно ей просто душу очищает, вот и всё!...

Он посмотрел на неё почти с нежностью и медленно покачал головой.

- Если бы! Она на самом деле старалась, я видел. - Её печальные собачьи глаза стали ещё печальнее от этой новой ноши. - Но это было очень давно, ты не отчаивайся. А теперь наверно так и есть, как ты говоришь. Славная ты девочка, сестрёнка.

Он поцеловал её в щёку; сжал ей плечи, забирая свой плащ... И пошёл через помертвевший сад, сияя золотой головой; а она долго смотрела ему вслед.

Медленно тянулась зима. Царь во Фракии потихоньку поправлялся; письма подписывал уже сам, хоть рука и дрожала, как у старика. Он прекрасно понял все дельфийские новости и распорядился, чтобы Антипатр осторожно поддержал амфиссийскую войну. Фиванцы хотя и присягнули Македонии - всегда были ненадёжным союзником, с персами якшались; ими стоило и пожертвовать при нужде. Он предвидел, что государства Лиги проголосуют за войну; причём каждый будет надеяться, что бремя этой войны понесёт кто-то другой. А Македония будет стоять рядом - ненавязчиво - в дружеской готовности взять на себя это тяжкое, хлопотливое дело. И так у него в руках окажутся ключи от всего юга.

После зимнего солнцеворота Совет проголосовал за войну. Но никто не хотел уступить главенство городу-сопернику, потому все государства выставили только символические силы. Командование этой несуразной армией взвалил на себя фессалиец Котиф, Председатель Совета. Филипп избавил фессалийцев от анархии племенных распрей, и в большинстве своём они были благодарны ему за это. Мало было сомнений, к кому обратится Котиф за помощью в трудный час. Об этом и разговаривали друзья, ополаскиваясь под фонтаном на стадионе.

- Пошло дело, - сказал Александр. - Знать бы, когда всё начнётся.

- Женщины говорят, если на горшок смотреть, то он не закипает никогда, - заметил Птолемей, выпростав голову из полотенца.

Александр, настроенный на постоянную готовность, гонял их нещадно; так что Птолемею удавалось встречаться со своей новой возлюбленной гораздо реже, чем хотелось бы; он был не прочь и расслабиться.

- Но они же говорят, стоит от горшка отвернуться - он тут же выкипает, - возразил Гефестион.

Птолемей посмотрел на него сердито. Ему-то хорошо, ему всего хватает!...

Да, ему хватало. Или, во всяком случае, свой нынешний удел он не променял бы ни на что другое - и этого не скрывал. А всё прочее оставалось его тайной; никто не знал, с чем ему приходилось мириться и как трудно это ему давалось. Гордость, целомудрие, сдержанность, приверженность высшим целям... Он цеплялся за эти слова, чтобы легче было переносить явное нежелание Александра, коренившееся где-то в душе, так глубоко, что спрашивать невозможно. Может быть, что колдовство Олимпии оставило шрамы на душе её сына? Или пример отца?... Или дело в том, - думал Гефестион, - что только здесь он не стремится к главенству, а вся остальная его натура восстаёт против этого?... Ведь первенство ему дороже жизни... Однажды в темноте он прошептал по-македонски: "Ты у меня первый и последний," - но непонятно, что тогда прозвучало в голосе его: экстаз или невыносимая печаль. Правда, почти всегда он бывал открыт и от близости не уклонялся, - но словно не считал это таким уж важным. Можно было подумать, акт любви состоит для него в том, чтобы просто лежать рядом и разговаривать.