Божественное пламя

Даже теперь, когда черные крылья омрачили небо над ними, города продолжали тянуть каждый в свою сторону, выгадывая грошовые прибыли и насмехаясь над предостережениями пастуха. Междоусобицы и раздоры, а на пороге общий смертельный враг. Сегодня он лицом к лицу встретится с великим хищником… а нос у него заложен.

На корабле, по дороге он снова и снова повторял свою речь. Он должен был говорить последним. Чтобы уладить разногласия, возникшие сразу, как только стали определять порядок следования речей, наконец согласились, что говорить будут по старшинству. В то время как остальные тщились найти свидетельства своего почтенного возраста, Демосфен поторопился объявить себя самым молодым. Он с трудом мог поверить, что эти люди окажутся настолько слепы, чтобы не понимать, от чего отказываются. Он заметил свой просчет, только когда был составлен окончательный список.

С красующегося в отдалении горшка глаза его перешли на вторую кровать. Его товарищ по комнате, Эсхин, крепко спал, вытянувшись на спине. В широкой груди отдавался звучный храп.

Проснувшись, он проворно подбежит к окну, проделает свои эффектные упражнения для голоса, оставшиеся ему в наследство от театрального прошлого, и, если кто-нибудь пожалуется на холод, бодро воскликнет, что на том-то или том-то армейском биваке бывало гораздо хуже. Эсхин должен говорить девятым, Демосфен — десятым.

Демосфену казалось, что ни разу за всю его жизнь не было случая, чтобы счастье оказывалось неомраченным. Ему досталось заключительное слово — преимущество, не имеющее цены на судебных площадках и не могущее быть купленным ни за какую цену. Но некоторые из лучших доводов будут приведены ораторами, получившими первое слово, а сам он будет говорить следом за этим человеком. Демосфен ненавидел его напыщенный вид, его глубокий голос и поразительное чувство времени, его актерскую память, которая, не прибегая к записи, позволит речи Эсхина струиться плавно, как вода в часах.[18] И самый завидный дар несправедливых богов — способность импровизировать при необходимости.

Сущее ничтожество, нищий выкормыш, зарабатывавший свои скудные гроши писца при помощи того подобия грамотности, которое сумел вдолбить в него отец, учителишка элементарной школы! А его мать — жрица какого-то пришлого второразрядного культа, который следовало бы запретить законом! Кем он был, чтобы с важным видом расхаживать в Народном собрании, среди людей, обучавшихся в школах риторики? Без сомнения, он преуспел на взятках, но нынче только и слышно о его предках — эвпатридах,[19] конечно, о, избитая сказочка! — погибших в Великую войну, о его успехах на Эвбее и утомительной службе в дипломатическом ведомстве.

В сыром воздухе резко крикнул коршун, вокруг кровати гуляли пронизывающие сквозняки. Демосфен тщательнее подоткнул одеяла; его тощее тело дрожало. Он с горечью вспомнил, как минувшей ночью, когда он пожаловался на холод мраморного пола, Эсхин бесцеремонно сказал: «Я думал, что ты, с твоей северной кровью, менее всего будешь недоволен этим».

Прошли годы с тех пор, как афиняне перестали вспоминать неравный брак его деда со скифкой; только богатство отца сохранило гражданство ему самому. А он-то думал, что все это давным-давно позабылось.

Уставившись на кончик своего простуженного носа, оттягивая хотя бы на мгновение неотвратимую прогулку в другой конец комнаты, он злобно пробормотал:

— Ты — учителишка, я — ученый, ты — прислужник, я — посвященный в таинства; ты переписывал бумаги, я вершил судьбу Города; ты — третий актер, я — зритель в почетном ряду.

Он никогда на самом деле не видел игры Эсхина, но жгучее желание добавило:

— Тебя бы освистали, я бы свистел.

Мрамор под ногами превратился в застывший зеленый лед; от струи мочи в воздухе шел пар. Его постель уже успела промерзнуть, так что он вынужден был одеться и двигаться, разогревая кровь. О, если бы только Кикн был здесь!

Но Совет заклинал их спешить; его спутникам пришла глупейшая мысль обходиться без слуг. Тысячи ядовитых слов были бы наговорены враждебно настроенными послами, если бы один он осмелился не признать уговора.

Вставало бледное солнце, ветер стих; снаружи должно быть теплее, чем в этой мраморной гробнице. Мощеный двор перед садом был пуст, если не считать бездельничающего мальчика-раба. Он может взять с собой свиток и еще раз пройтись по своей речи, тогда как здесь он разбудит Эсхина, который начнет вслух удивляться, зачем это Демосфену понадобился письменный текст, и хвастать легкостью, с которой он сам якобы все всегда делал.

В доме еще не поднялся никто, кроме рабов. Демосфен вглядывался в каждого, ища среди них греков. При осаде Олинфа было взято в плен много афинян, и все послы имели поручения предлагать за них выкуп, где только возможно. Демосфен решил выкупить любого, кто попадется ему на глаза, даже за собственный счет. В этом надменном и чванливом дворце, в пронизывающий холод, его сердце согревала одна мысль об Афинах.