Божественное пламя

Письма были полны секретов, злословия и интриг. Желая узнать новости о войнах отца, Александр был вынужден расспрашивать гонца. Антипатр снова остался наместником в Пелле, пока Филипп вел кампанию в Херсонесе. Олимпиада полагала, что управлять государством должна она, — царский полководец пусть командует гарнизоном. Он всегда играл против нее, он был ставленником Филиппа, он строил заговоры, он пытался помешать возвышению Александра. Царица всегда приказывала гонцу дождаться ответа, и Александру хватало работы на целый день. Если он тепло отзовется об Антипатре, письмо вернется назад, полное упреков; если он признает справедливым ее обвинения, Олимпиада — он слишком хорошо это знал — не посчитает зазорным показать его письмо Антипатру при очередной ссоре. Наконец наступил тот неизбежный день, когда Олимпиада узнала, что царь взял новую жену.

Письмо было ужасно. Гефестион поразился, почти испугался, когда Александр позволил ему прочесть послание. В середине он прервался и хотел отложить свиток, но Александр остановил его и сказал:

— Читай дальше.

Так человек, страдающий хронической болезнью, чувствует знакомый приступ боли.

— Я должен поехать к ней.

Руки, до которых дотронулся Гефестион, были ледяными.

— Но что ты сможешь сделать?

— Просто быть там. Я вернусь завтра или днем позже.

— Я с тобой.

— Нет, ты рассердишься, мы можем повздорить. Мне и без того хватает забот.

Философ, когда ему сказали, что царица больна и сын должен ее навестить, разъярился почти так же, как Гефестион, хотя и не подал вида. Мальчик не был похож на лентяя, решившего прогулять уроки ради развлечений, и вернулся он не таким, какими возвращаются с пирушки. Этой ночью он крикнул во сне «Нет!», разбудив Гефестиона. Гефестион перебрался к нему и прилег рядом. Александр с дикой силой вцепился ему в горло, потом открыл глаза, обнял друга со вздохом облегчения, больше похожим на стон, и снова заснул. Гефестион всю ночь бодрствовал подле него и только перед самым рассветом вернулся в свою остывшую постель. Утром Александр ничего не помнил.

Аристотель также, на свой лад, постарался утешить его, приложив на следующий день особенные усилия, чтобы вернуть дух Александра в чистые области философии. Устроившись на каменной скамье, откуда открывался вид на дали и облака, они рассуждали о природе выдающегося человека. Будет ли его забота о себе пороком? Безусловно да, если это касается низких страстей и заурядных удовольствий. Тогда о каком «я» стоит заботиться? Не тело и его нужды главное, но душа, ум, управляющие всем остальным, как царь — своими подданными. Любить это «я», ревниво лелеять его честь, утолять его жажду доблести и благородных поступков, предпочесть час славы, за которым последует смерть, долгой бессмысленной жизни, стремиться к тому, чтобы вкусить львиную долю нравственного величия, — в этом и кроется совершенное себялюбие. Лгут старые пословицы, говорил философ, от века учащие людей смирению. Чем яснее осознаешь свою бренность, тем сильнее нужно стремиться к бессмертию.

Обхватив колени, уставившись на линию горизонта, Александр сидел на сером валуне перед лавровой рощицей. Гефестион следил за ним, стараясь понять, успокоилась ли его душа. Александр казался ему одним из тех орлят, которых взрослые птицы заставляют смотреть на полуденное солнце. Если птенец моргнет, говорилось в той книге, которую они читали, то его выбрасывают из гнезда.

Потом Гефестион увел его читать Гомера, искренне полагаясь на действенность этого средства.

Теперь у них был новый свиток. Подарок Феникса был копией, сделанной несколько поколений назад: бездарному переписчику попал и без того испорченный текст. Когда его спросили об одном темном месте, Аристотель, поджав губы, проглядел все остальное и послал в Афины за должным образом исправленным вариантом, после чего собственноручно прошелся по нему, устраняя оставшиеся ошибки. В новом свитке появилось не только множество строк, опущенных в старом: теперь все строки были и благозвучны, и осмысленны. Имелись и примечания, в несколько нравоучительном тоне. Так, объяснялось, что, когда Ахилл, требуя вина, кричит: «Яркого!» — это еще не значит, что вино должно быть неразбавленным. Ученик был проницателен и благодарен, но учителю в то время так и не открылись истинные причины его благодарности. Аристотель полагал, что архаичная поэма нуждается в обработке, Александр верил, что рукопись священного творения должна быть непогрешима.