Божественное пламя

Философ потерял обычную уверенность, когда в один из праздников они вернулись в город и посетили театр. К его сожалению, это были «Мирмидоняне» Эсхила, трагедия, в которой Ахилл и Патрокл представали более (или, на взгляд Аристотеля, менее) чем совершенные друзья. Погруженный в свои критические размышления, в тот момент, когда известие о смерти Патрокла достигло Ахилла, философ неожиданно заметил, что Александр сидит оцепенев, слезы льются из его широко раскрытых глаз, а Гефестион держит его за руку. Укоризненный взгляд заставил Гефестиона отодвинуться, покраснев до ушей, Александру было все едино. В конце представления оба исчезли; Аристотель нагнал их за сценой, в компании актера, игравшего Ахилла. Он не сумел помешать наследнику заключить этого фигляра в объятия и подарить ему дорогостоящий браслет, о котором, можно было не сомневаться, спросит царица. Все это было в высшей степени неприлично. Целый следующий день пришлось посвятить математике, как целительному противоядию.

Никто не удосужился сообщить ему, что вся Школа, в свободное от споров о законе, риторике, науке или добродетельной жизни время, увлеченно обсуждала, было ли что-нибудь между этими двумя или нет. Гефестион это хорошо знал, — недавно кто-то побился об заклад, и он дрался с задавшим ему прямой вопрос. Возможно ли, чтобы Александр ни о чем не догадывался? Если догадывался, то почему никогда не говорил об этом? Поступал ли он так ради их дружбы, чтобы никто не мог назвать ее несовершенной? Может, в его понимании они действительно были любовниками? Иногда по ночам Гефестион мучился мыслью, не поступает ли он как дурак и трус, отказываясь попытать счастья. Но невидимый, непогрешимый оракул каждый раз предостерегал его. Ежедневно они слышали, что все на свете доступно могуществу разума; Гефестион знал, что это не так. Чего бы он ни ждал — прозрения, исцеления, вмешательства бога, он должен был ждать, даже если ждать пришлось бы вечно. Уже тем, что он имел, он был богат свыше всяких чаяний; если, дерзая достичь большего, он потерял бы все, то умер бы на месте.

В месяце Льва, когда начинали собирать урожай винограда, им обоим исполнилось по пятнадцать лет. В неделю первых заморозков гонец привез письмо, но не от царицы, а от царя. Филипп приветствовал сына, выражал надежду, что тот не прочь переменить обстановку и отдохнуть от философии, и приглашал его в свой лагерь. Юноше, чьи мысли занимали одни сражения, пришла пора увидеть лицо войны.

Дорога вела их вдоль побережья, петляя по горам там, где залив или устье реки заставляли ее отступать в глубь материка. Впервые дорогу здесь проложили армии Ксеркса, двигаясь на запад; армии Филиппа привели ее в исправность, двигаясь на восток.

С Александром ехали Птолемей, поскольку Александр счел это его правом, Филот, поскольку его отец был с царем, Кассандр, потому что сына Антипатра немыслимо было унизить перед сыном Пармениона, и Гефестион, как нечто само собой разумеющееся.

Отряд возглавлял Клит, младший брат Гелланики. Царь остановил на нем свой выбор, зная, что Александр привык к Клиту еще во младенчестве. Он и вправду был одним из первых людей, оставшихся в его смутных детских воспоминаниях: смуглый приземистый юноша, который входил в детскую и разговаривал с Ланикой через голову Александра или с ревом бегал по комнате, когда они играли в медведей. Теперь он превратился в Черного Клита, бородатого начальника гетайров, на стародедовский лад прямодушного. На него всегда можно было положиться. Македония еще славилась такими воинами, уцелевшими от гомеровских времен, когда верховный царь вынужден бывал считаться с мнением вождей, если они брали на себя труд его высказать. Сейчас, сопровождая сына царя, Клит едва ли сознавал, что невольно возвращается к грубоватому поддразниванию детской, а Александр вообще с трудом припоминал, что же это такое было, но в их общении ощущалась какая-то напряженность, и, хотя Александр смеялся, он тщательно следил за тем, чтобы возвращать шутки сторицей.