Божество

В четвёртый класс я переходил с любопытством. У нас больше не было классного кабинета. У нас теперь было много учителей. Мы перемещались на переменах от кабинета к кабинету. Нас было много. Очень много. Каждый учитель каждые следующие сорок пять минут лицезрел перед собой новых сорок пять человек. Как ни странно, точно такие же доски, что и в моём старом классе, не надо было мыть сахаром, а отличницы, дочки родителей из родительского комитета, который преподносил учительнице всякое столовое серебро на всякие праздники, стали иногда получать не только “пятёрки”, но и другие оценки. Они плакали и говорили, плача: “Что Вы делаете?! Я же отличница!” “Не вижу этого”, – говорила учительница математики Нина Кирилловна и ставила “двойку”. С другой стороны, я и ещё несколько человек, ранее едва перебивавшиеся с “тройки” на очень трудную “четвёрку”, стали вдруг получать очень много “пятёрок”. Меня это удивляло и забавляло: эти самые “пятёрки” мне стали выставлять именно за то, за что я в первых трёх классах получал “двойки”: за быстрое чтение, за наличие собственного мнения, за нестандартные решения всяких задач. Я стал ходить в школу с удовольствием. Мне понравилось учиться в четвёртом классе. Единственным минусом четвёртого класса была учительница истории Валентина Абрамовна Халилова. Она была очень глупая. Она носила на пальце очень странное кольцо. Это было золотое кольцо с платиновым прямоугольником сантиметр на сантиметр, на поверхности которого раполагались в несколько рядов маленькие бриллиантики. Это кольцо было ужасно некрасивое, и мне казалось, что оно сделано исключительно для того, чтобы показать уровень благосостояния хозяйки. Но это бы ничего – какая мне разница, в общем-то, кто что таскает на своих пальцах? – она считала учебник “Рассказы по истории СССР” непогрешимым источником истины и требовала того же от меня. А я этот учебник ненавидел: мало того, что абсолютно про всё в нём говорилось неправильно, так ещё и стиль, в котором было выдержано повествование о разных моментах русской истории, говорил о том, что автор был абсолютно уверен – в четвёртом классе учатся идиоты. “…Тра-та-та-та-та! – строчат пулемёты!” – вот выдержка из этого учебника. Я отказывался читать этот идиотизм вслух и опять-таки получал за это “двойки”. “Двойку” я получил и за попытку вскрыть историческую правду о поединке Пересвета с Челубеем. Учебник гласил, что Челубей упал сразу, а Пересвет после удара доехал до рядов русской рати, где и испустил дух, а я откопал в домашней библиотеке книжку, где была фотография страницы летописи, на которой были нарисованы Пересвет и Челубей и давалось подробное описание их поединка. Так вот, там было написано, что удар был так силён, что даже кони их “падоша мертвы”. Я принёс эту книжку в школу и показывал всем на перемене. Валентина Абрамовна отобрала её у меня и поставила мне “двойку”. “Учебники не дураки пишут”, – сказала она. “Значит, они врут сознательно? – спросил я, – Чтобы унизить татарский народ?” “Ты очень непатриотично говоришь”, – сказала Валентина Абрамовна. “Не понял, – сказал я, – Ведь татары сегодня тоже граждане СССР, а Татария – часть России?” “Не умничай”, – сказала Валентина Абрамовна и я тогда очень невзлюбил эту фразу и не люблю её до сих пор: эта фраза была бы хороша в значении “на всякого мудреца довольно простоты”, но её преимущественно используют в значении “хоть ты, может быть, и прав, сила на моей стороне и я даже не буду утруждать себя подбором аргументов, а просто заткну тебе рот”. Постепенно в школе выявились и другие недостатки. Прежде всего, взрослые, работавшие в школе, не уважали меня как личность, моё слово было для них пустым местом. Выяснилось это случайно. Я быстро шёл по школьному коридору, когда дорогу мне загородил восьмиклассник с красной повязкой дежурного по школе на рукаве. “Стой! – Сказал он мне, – Почему у тебя галстук не по-правилам завязан?” Дело в том, что я завязывал пионерский красный треугольный галстук не так, как это было положено делать, а тем же узлом, которым привык завязывать обычные галстуки, которые надевал к вечернему костюму, в котором ходил на всякие концерты и спектакли в театр или филармонию или с родителями в гости к их знакомым. “Твоё-то какое дело?” – спросил я у восьмиклассника и пошёл дальше. “Стой, сука! – сказал восьмиклассник, – Ты что, не видишь, что я дежурный?” Слово “дежурный” он произнёс как “человек, только что доказавший великую теорему Ферма”. “Ну, и дежурь себе”, – сказал я. “Да ты падла…” – сказал, восьмиклассник, схватил меня за галстук и сильно дёрнул. Галстук порвался. “Ты как со мной разговариваешь?!” – продолжал возмущаться восьмиклассник, а я обалдел от удивления: он порвал мой галстук и ещё возмущается! Я схватил его рукав. Хватка у меня была цепкая и отцепить меня было достаточно сложно. “Пойдём к директору”, – сказал я восьмикласснику. Он тряхнул рукой, потом резко повернулся на месте, так что я описал ногами дугу в воздухе и ударился коленками об пол. Но я не отпустил его рукава, я сразу вскочил и повторил своё требование. “Ну, пошли, пошли!..” – сказал он, и мы пошли в кабинет директора. “Что он натворил?” – спросил директор у восьмиклассника. “По коридору бегал”, – ответил тот, и у меня перехватило дыхание: как же так? меня пытаются выставить виноватым?! Директор повернулся ко мне: “Разве не ясно было сказано всем, что по школе бегать нельзя?” Я понял, что если я начну отрицать то, в чём меня обвиняют, на меня начнут орать и не дадут сказать, в чём, собственно, дело. Поэтому я сразу перешёл к делу. “Он испортил мою собственность и я требую возмещения материального ущерба!” – сказал я. Директор подвигал бровями, а я, не давая никому опомниться, сказал: “Он порвал мой пионерский галстук – пусть заплатит мне рубль двадцать, чтобы я имел возможность купить себе новый”. “А он бежал! – громко, с неприятными модуляциями в голосе сказал восьмиклассник. – Я его за галстук поймал, а он порвался”. Директор смотрел на меня: “Ты сам виноват. Носятся, как угорелые, глаза вылупят, а потом ещё возмущаются действиями дежурных”, – сказал он. “Я не бежал, – сказал я чётко и медленно, делая логическое ударение на каждом слове, – Но, даже если бы я бежал, никто не имеет права меня хватать. Я – неприкосновенен. А галстук – это моя собственность. Чужую собственность необходимо уважать. Неуважение к чужой собственности должно наказываться. Он должен возместить мне ущерб”. “Ишь ты, умный какой… – сказал директор, – Он – старший и дежурный. А ты кто такой? Почему это я должен тебе верить? Иди на урок”. “Вы не заставите его возместить мне убытки?” – удивился я. “Ой, ну какие там убытки… – директор улыбался, – Всё. Давайте оба на уроки. Некогда мне тут с вами”. В этот же день меня вызвала классная руководительница. Она преподавала немецкий язык, а я учил английский, поэтому видел её редко. Я подумал, что она узнала о случившемся и, связавшись с классным руководителем того класса, где учился этот самый восьмиклассник, решила восстановить справедливость. Я вошёл в её кабинет. “Здравствуйте, Лидия Григорьевна”, – сказал я. “Здравствуй, Давид, – сказала она, – И как ты мне объяснишь твои слова о том, что пионерский галстук стоит рубль двадцать?” Я смотрел на неё, как будто бы она говорила по-немецки: я совершенно не понимал, что она имеет в виду. “Он же… это… рубль двадцать и стоит, – сказал я, – А что?” “Красный галстук, – сказала она назидательным тоном, – Это часть нашего знамени. Он символизирует кровь павших за свободу нашей Родины. Он бесценен. А ты говоришь, что он стоит рубль двадцать… Нехорошо это, не по-пионерски”. Я готов был решить, что мне это всё снится, и потрогал себя за брюки (последнее время во снах на мне никогда не было брюк и трусов). Брюки оказались на месте. Дело в том, что среди моих сверстников бродила тогда дурацкая загадка о цене пионерского галстука, заключавшаяся в том, что тебя спрашивали об оной, а когда ты давал ответ, с гоготом заявляли, что это неправильно, потому что галстук бесценен. Я всегда презрительно усмехался на это и, зная прекрасно отгадку, всё равно заявлял, что галстук стоит рубль двадцать, так как не видел смысла в этой дурацкой детской демагогии: что бы он там ни символизировал, чтобы он у тебя появился, надо достать из кармана деньги и отдать их продавцу. Вот. Услышать же подобный бред от взрослого человека я никак не ожидал. “Что же, – спросил я, – Если галстук бесценен, получается, что этот козёл теперь всю жизнь на меня работать должен?” “Ты зря дерзишь, – сказала Лидия Григорьевна, хотя у меня и в мыслях не было дерзить, – Ему вынесут порицание на комсомольском собрании”. “Ага, – сказал я, – Он после этого продолжит хулиганить, а деньги на галстук всё равно придётся выкладывать моим родителям, так?” Лидия Григорьевна вздохнула. “В конце концов, – сказала она, – Если ты не уберёг свой галстук…” (“Ага, – подумал я, – Я ещё и виноватым выхожу!”) “Если ты не уберёг свой галстук, – продолжала она, – останься денёк без карманных денег и купи себе новый”. “Не понял”, – сказал я, потому что действительно не понял, о чём она говорит. “Ну, не трать один день те деньги, что тебе родители дают, на всякие сладости, а купи себе на них новый галстук”. Я смотрел на неё, как на человека с другой планеты. “Мне не дают никаких денег, – сказал я, – Только иногда по воскресеньям дают десять копеек, чтобы я купил себе щербет или сходил в кино”. Потом немного помолчал, представляя, сколько всего можно было бы купить на целый рубль, если бы он у меня был, и добавил: “А рубль – это очень много”. “Нехорошо обманывать старших, – покачала головой классная и, не давая мне возразить, возмутиться, указала мне на дверь, – Иди на урок”. Я пошёл на урок, думая по дороге, что зря я обрадовался переходу в четвёртый класс: мир остался тот же – общий, чужой, не мой мир, – дерьмо.