Божий контингент

– Где ж этот чёртов бак? – ворчала сама с собой Раиса Филипповна, обыскивая сени, – как сквозь землю провалился… Тьфу, Витьку будить надо – пусть ищет, ему одному и снег чистить заново, и линию идти чинить. Из Стасика чистильщик слабый. Вон как намело! Навракался москвич на мою голову. Что ж без гроша-то? Без денег – бездельник. Мы-то здесь пьём, потому и сидим в зиму голодом. А он? – Не пью, не пью… Не пьёшь – так зарабатывай! Или дома сиди, не езди по гостям. Мы-то, как весна, лето – в трудах, на огороде. Гулять некогда. Там и Светланка приедет – какая при ней пьянка? Опять Светка скажет: мам, пьёте? А я скажу: пьём, доча, но только зимой – от Покрова до Пасхи. А Стас… приехал на бобах – пусть Витьке хотя бы помогает. Может, где подкалымят вдвоём…

Станислав проснулся первым, заткнул неприятно воющий будильник, поглядел в потолок, припоминая, как его сюда занесло, оглядываясь. Буфет, диван с храпящим брательником, телевизор с неживым молчаливым экраном. На стенах фотографии, на одной, парной, – его и Витькины бабушка с дедушкой в молодости, на другой – Витькин отец с чёрной лентой в уголочке, а на комоде в рамке – тёти Раина далёкая городская внучка Наташка, с бантом, – наверно, фотографировали ещё первоклассницей.

Вздохнул, встал со скрипом с раскладушки, провожая в небыль обрывки яркого тревожного сна. Вышел в сени, и с ходу его впрягли в будничную крестьянскую канитель.

– Славка! С добрым утром! Проснулся? На, поделай пока физкультуру…

С этими словами хозяйка выдала ему три лопаты: деревянную снеговую в жестяной оковке, штык и совок.

А снилось ему давнее время: осенняя Муромка, сборы на охоту, сам он – шестнадцатилетний наивный Стасик, и молодой, тридцатник еще не стукнул, Витька – как раз в тот год, когда Раиса Филипповна расстроила сыну помолвку – не понравилось будущей свекрови, что невеста, учительница из соседнего села, носит очки: "Слепая!"

Всё тот же дом, только покрепче, повыше в притолоках и посвежее краской. И рядом в линейку – курятник, погребец, мастерская и собачья будка, огороженная железной сеткой. Витькиного гончака, жившего у них в вольере, кликали Плакуном. Русских гончих водили в Муромке издавна и называли традиционно из привычного охотничьего именника – призывая щенкам в голоса музыкальность, диапазон, красивый тембр. Порой по заячьим следам шли целые симфонические оркестры из Певок, Будил, Баянов и Свирелей с Рыдалами.

Была середина октября, Покров, а ни намёка на снег – тепло, и трава на пастбищах, хоть и съедена скотиной почти под корень, но зеленая – ещё пасли стадо, и Витькин отец говорил, что это беда: охота открыта, а коров пасут. Плакуну шло второе поле, наспех нагнали его на лису – не ровен час, сколется кобель с лисьего следа на коровий, полюбит гонять рогатых, – всё, пропали тогда труды и, считай, загублена собака. Если только ехать за вторые посадки, там поля который год под паром и туда стадо не водят.

На заре, после того как Раиса Филипповна выдоила утрешник и проводила корову со двора, кобеля выпустили из неволи: "Эк, распелся-то – в избе стекла гудят!" Пёс в благодарность умолк, завилял обрубком, встаёт на задние лапы и лижется. Щенком он когда-то взбежал играть на поленницу, всю развалил, и падающими дровами перешибло озорнику в двух местах хвост. Пришлось отсечь больше половины, чтобы увечный, болтающийся, как монтировка, "гон" не мешал потом на охоте.

– Без "гона" выжлец – не выжлец. Ни по ладам, ни по породе… – говорил Серёга Чижик, хоть и конюх, но мужик из "мудрецов" – любитель охотиться по книжкам – начитаются и только мешают потом в поле своей наукой.

– Зато вязкий, и не врёт. Как услышишь его – значит, точно, по зверю идёт, а не по соседской шавке. И след не бросает. – авансом нахваливал молодого бесхвостого кобеля Витька, – А что без "гона" – не беда. Нам на выставках медали не получать, нам по зверю работать.

Витькиного отца прозвали Бурундучком – за малый рост, тугие щёки и хозяйскую, до скупого, ухватистость. Собак он одобрял только дельных, добычливых и доходных – не для красоты, а чтобы после каждой охоты ломился от свежей зайчатины холодильник, чтобы весь чулан был завешан вывернутыми мездрой наружу лисьими да заячьими шкурками. И Плакуна Витькиного оценил: как раз собака из правильных, если не испортить. Кобель в то утро спозаранку почуял сборы на зверя – видно, пахнуло от ружей порохом – и сразу драть когтями сетку и скулить…

В этот раз Сережа Чижов, по-уличному звавшийся Чижиком, понадобился как извозчик. За пару дней до охоты вечерком под литровочку тепло и весело договорились, и вот, как и было условлено, пригнал подводу. Кобыле кинули охапку сена. Дёргая ресницами, она жевала с земли; иногда, медленно переступая, потягивала за собой телегу, и та скрипела осями почти в унисон собачьей песне.

Чижик в синей телогрейке сидел на доске, кинутой поверх тележных бортов, и ждал, пока все соберутся. В дом не шёл, цедил цигарку.

– Сережа, выпил бы чаю или кислого молока… – Раиса Филипповна семенила домой по рыжей, выщипанной за лето гусями и утоптанной калошами мураве.