Божий мир

Данила лет пять лежал безнадёжно-немощным, отстранённым, безмолвствовал и смотрел в потолок, но по временам мычал и дико водил глазами. Ни Галины, ни детей он так и не признал. В доме было по-прежнему чисто, сияюще светло. Летом так же был прекрасен цветущий балкон. Галина осунулась, но, как когда-то, не состарилась сильно, не согнулась, не отчаялась и не озлобилась на судьбу, хотя билась на двух работах, потому что денег нужно было много, очень много.

Дети успешно закончили учёбу. Иван с охотничьим азартом окунулся в журналистику, в газетное коловращение и рано преуспел своим, поговаривали, внешне бойким, но предельно благоразумным пером. Получил служебное жильё и совсем отдалился от семьи. И в месяц разок, случалось, не забежит домой.

Мать однажды упрекнула его:

– Какой-то ты, сын, равнодушный растёшь.

Он промолчал и долго не появлялся в родительском доме.

«Без совести я жил, молодой и самоуверенный, – подумал сейчас Иван. – Я был ничтожен и самонадеян до безумия. Я совершенно не понимал матери и, выходит, что не любил её. Ничего мне не надо было, кроме личного успеха и комфорта. Я так часто с самой юности ломал свою судьбину, глушил всякий здоровый и чистый звук из своей души, боялся, что уведёт он меня от моих грандиозных проектов…»

Иван поднял глаза на портрет своей матери, юной, но с царственно возвышенным ликом, и что-то застарело-ссохшееся подкатило к его горлу.

– Что с тобой, Ваньча? – спросила приметливая тётя Шура.

– Не знаю, – как пьяный, помотал он головой.

Елена после университета несколько лет прожила с родителями, а потом удачно и по большой любви вышла замуж за офицера и уехала в Ленинград.

Данила умер во сне, не мучаясь. Галина сутки ли, больше ли просидела возле покойного мужа в полном одиночестве, никого не приглашая в дом. Не плакала, не убивалась, а даже стала напевать, – напевать легкомысленную, игривую песенку, полюбившуюся им обоим когда-то в молодости.

* * *

А потом в её жизни появился Геннадий – её скромное и, может быть, несколько запоздалое счастье. Ни тётя Шура, ни Иван сейчас сказать не смогли бы, если кто спросил бы у них, – когда же и как рядом с Галиной оказался Геннадий? Просто с каких-то пор стал наведываться к Перевезенцевым молчаливый и несколько виновато улыбавшийся мужчина. То гвоздь вобьёт, то мусор вынесет, то кран починит. Тихо, почти что тайком приходил. И тихо же, чуть не украдкой уходил. С сыном Галина не знакомила его, дочери о нём не писала и даже от Шуры утаивала его.

Однако одним прекрасным воскресным днём они под руку прошлись по Байкальской, следом – по двору, вместе вошли в подъезд, а утром вместе отправились на работу: Геннадий – на завод, а Галина – в своё управление. Потом прилюдно стала звать его Геником, а Геннадий её – Галчонком.

– Гляньте, гляньте, прямо-таки божьи одуванчики, – беззлобно перешёптывались соседки, завсегдатаи лавочек, провожая взорами Галину и Геннадия.

– А что, живут друг для друга и – молодцы!

Геннадий был низкорослым, коренасто-сутулым мужичком с большими грубыми руками. А Галина – всё-то такая же худенькая, как девочка, и выше Геннадия почти что на полголовы. Она – несомненная красавица, хотя на неминучем, нещадном возрастном увядании. Он – весь угрюмовато-мрачный, скроенный квадратно. Она – хотя и маленький, но начальник, притом офицерская вдова. Он – простой, самый что ни на есть простой слесарь. Но самым удивительным в этой паре было то, что, когда они сошлись, Галине уже соскользнуло за пятьдесят пять, а ему не вскарабкалось, кажется, и к сорока или, поговаривал всезнающий соседский люд, даже и тридцати пяти не исполнилось. Никто не верил, что они год-два или – от силы – три проживут вместе.

Шура, шаловливо посвёркивая глазами, как-то высказала Галине:

– Ну, побалуйся, поиграйся с ребёночком… девонька-старушка!

– Что же, Шура, по-твоему – оттолкнуть и обидеть мне человека? Я не вылавливала Гену, не расставляла сетей. Увидел он меня в столовой, а после работы – пошёл, побрёл за мной, как когда-то и Данилушка. Молчит, угрюмится, а как взгляну на него – краснеет да бледнеет. Думала, походит и отвяжется, найдёт какую-нибудь помоложе. Ан нет! Хвостиком моим стал. Пришлось заговорить с ним. Понравился человек – степенный, открытый и бесхитростный такой. Он детдомовский, сиротинушка, но такой, знаешь, ласковый и отзывчивый вырос, хотя с виду, как многим воображается, законченный мужлан. Он, Шурочка, так мне нашёптывает: «Я тебя, Галчонок, жалею». Вот ведь как: молоденький, а понимает, что бабу надо жалеть. Слышь, не просто любит, а – жалеет. И я стала жалеть его… на том и слюбились, – невесело улыбнулась Галина.