Брабантский мастер Иероним Босх

Йерун работал увлеченно, с удивительной быстротой; сначала грифель, затем кисть в его руках как будто не изображали, а выхватывали из невидимости, делали зримым то, что художник видел раньше всех.

Боковые створки он расписал так, как подсказывала собственная фантазия. На левой разместился святой Антоний. Старец сидел на переднем плане спиной к зрителю, казалось, он погружен в раздумья. Перед ним не роились бесы-мучители, но до самого горизонта простиралась бесконечная даль, поля и реки, стены и башни городов – город за городом. Святой как будто прозревал долгий путь, предстоящий человеку – может быть, и будущему зрителю картины. Над самыми дальними стенами вздымалось зарево пожара – уже не в первый раз на картине Йеруна черная темень сходилась с багровым светом, два цвета преисподней снова оспаривали друг у друга главенство.

На правой створке Йерун охотно изобразил бы Венецию, но он плохо представлял себе далекий город, стоящий прямо на воде. Ведь там воды еще больше, чем в располосованном каналами Хертогенбосе, каналы даже заменяют улицы, и жители передвигаются по ним не в повозках, а в гондолах, но как все это выглядит? Йерун не знал. Он снова дал волю фантазии – и вот над широкой водой не то моря, не то огромного озера к небу поднялись чудесного вида замки, а по воде заскользили фантастические, под стать замкам, корабли. Здесь же, в воде, показывались небывалые морские твари. Рыбаки вытягивали на берег исполинских размеров рыбину. Человек, стоя по пояс в воде, сражался с водяным драконом. На переднем плане художник изобразил двух путников – он не задавался целью писать братьев Дореа, однако не без удовольствия придал персонажам скрытое сходство с заказчиками картины. Один из путников, степенный седобородый старец в черном капюшоне, напоминал сдержанного Маттео; более молодой, горячий Федерико на картине получил облачение и черты воина. В руке он нес шипастую палицу, а на поясе – сторту, кривой меч северных итальянцев.

Распятая принцесса не висела на кресте, мучительно изгибаясь на перекладине, – она как будто взлетала вверх, к небесам, расправляя руки наподобие ангельских крыльев. Туда же, к небесной выси, было обращено лицо девы – светлое и прекрасное, не искаженное мукой. Подол роскошного платья принцессы и длинный темно-синий пояс развевались, словно подхваченные восходящими потоками воздуха. Больше ничто вокруг не говорило о порывах ветра.

Казалось, принцесса с легкостью покидает мир людей, не сумевших понять ее, – они так и остались толпиться внизу, у самого креста. Одни недоуменно разводили руками, другие указывали пальцами – скорее с изумлением, чем со злорадством, присущим мучителям Христа. Большая же часть скорбела. Люди рыдали, хватаясь за головы, один с плачем простерся на земле. Юноша у самого подножия креста лишился чувств. Всех их настигло осознание собственной неправоты – увы, поздно!

Наступил момент наделить принцессу бородой, выросшей за ночь по воле Божьей. Йерун размешал на палитре черную краску, поднес кисть к нежному лицу принцессы – и не решился сделать мазок. Подумав, он вырезал из бумаги подходящих размеров лоскут, выкрасил черным и аккуратно приставил к лицу мученицы. Результат не обрадовал – вышло так, словно на красавицу надели фальшивую карнавальную бороду из конского волоса. Смотрелось это грубо и нелепо.

– У нее русые волосы, – проговорил Йерун. – Следовательно, и борода тоже.

Подобрав подходящий оттенок, он написал бороду – едва заметную, больше похожую на юношеский пушок – и снова остался недоволен. Дождавшись, когда краска засохнет, он аккуратно соскоблил ее и заново нарисовал чистое девичье лицо.

– Я ведь так никогда и не написал ее портрет, – тихо проговорил художник. – И, уже написав, не испорчу.

Часть III. Подмастерье

Семь смертных грехов и четыре последние вещи

Изжелта-серая громада, строгостью стен и четырьмя островерхими башнями по углам напоминавшая крепость, возвышалась у подножия гор Сьерра-де-Гвадаррама. Именно это место Филипп II, король Испании, выбрал для своей резиденции. В четырех стенах гигантского каменного прямоугольника располагались королевский дворец, монастырь и усыпальница для будущих королей. А сверху, с высоты птичьего полета, дворец напоминал решетку исполинской жаровни, и отнюдь неспроста. Таким способом архитекторы почтили Святого Лаврентия, принявшего мученическую смерть на железной решетке. Парадные залы дворца, пантеон и собор поражали роскошью и мрачной, величественной красотой. В противовес им королевские покои были на удивление скромными, им подошло бы сравнение с жилищем обыкновенного горожанина. Таков Эскориал, по замыслу государя – «дворец для Бога, лачуга для короля».