Брабантский мастер Иероним Босх

– Но в делах нынешних нет вины мастеров прошлого! – воскликнул де Сигуенса. – Те картины, что писал Херонимо Боско, подверглись нападкам задолго до мятежа в Семнадцати провинциях. Это началось сорок лет назад, на Тридентском соборе. С тех пор еретики не изменили свои взгляды. И этим совершают не просто святотатство, но ошибку. Они обделяют себя!

– Это, по крайней мере, доказывает то, что сам Боско не был еретиком, Сигуенса.

– Недаром же вы, сеньор, защитник католической веры, цените его работы. Не был он и слепым орудием Церкви, как полагают невежды.

– Вы правы, брат Сигуенса. И нам не следует уподобляться невеждам. Разве можно поспорить с тем, что он знал жизнь людей с разных сторон и умел показать ее правдиво? Взглянуть хотя бы на эту картину. – Король кивнул в сторону деревянной панели.

– Истинно так, сеньор. Из множества мастеров, творивших на юге и на севере ваших владений, Боско имел нечто, достойное уважения.

– Что же?

– На мой взгляд, основное отличие картин этого мастера от всех остальных в том, что художники обыкновенно изображают человека так, как все видят его снаружи, и только он, он один осмеливается изображать то, что творится у человека внутри.

Слова монаха заставили короля задуматься и снова, как тысячу раз прежде, вглядеться в пять кругов на деревянной панели.

В противовес угрожающим надписям сверху и снизу от большого круга семь историй, написанных внутри него, не казались страшными. Скорее наоборот, они могли позабавить – уж больно нелепыми и смешными выглядели их герои-грешники. Их-то точно не пугал всевидящий взгляд Иисуса Христа, расположенного в самом центре, точно в зрачке огромного и зоркого глаза. Но даже написанные в старой, несколько неуклюжей манере люди не казались ненастоящими. Что-то неуловимо живое читалось в их позах, они были подвижны. С первого взгляда забавные грешники завладевали вниманием зрителя и всякий раз не спешили отпускать его.

Вот двое простолюдинов, толстый и тонкий. Они пируют, точнее – обжираются и опиваются, да так резво, что хозяйка едва успевает подносить кушанья. Толстяк развалился в кресле вполоборота к столу. Не вынимая изо рта кости, он поглядывает на ребенка – свою копию, только маленькую, с коричневым пятном на одежде пониже спины. Тощий гость жадно переливает в себя пиво из кувшина – он встал в полный рост, чтобы больше влезло, и даже табурет опрокинул от нетерпения. «Чревоугодие» – гласит надпись, сделанная по-латыни.

Вот некто среди бела дня дремлет в кресле у камина. Даже подушку принести не забыл. Тщетно женщина протягивает ему Библию и четки – сонливцу дела до них нет, как и собачонке, что спит по примеру хозяина. Их обуяла лень.

Сцена, изображающая грех похоти, происходит как будто за раскрытым окном лентяя. Верно, крепок его дневной сон, если даже столь шумное действо не способно нарушить его! Здесь на лужайке развлекаются знатные дамы и кавалеры – к их услугам вино и музыка, и двое шутов в придачу. Чуть поодаль – роскошный шатер, в котором можно уединиться. Государь поморщился, узнав собственных придворных. С каким удовольствием он, строгий и угрюмый человек, заменил бы их монахами!

Мысленно король повернул колесо. Вот прихорашивается перед зеркалом знатная дама. Красива ли она, остается только догадываться – художник изобразил ее спиной к зрителю. Впрочем, особа подобного рода, будь она живым, а не нарисованным человеком, повернулась бы спиной хоть к самому Господу Богу – куда больше ее занимает зеркало. Гордячке довольно общества собственного отражения. Зрителю не различить ее лица, однако же всякий, кроме, пожалуй, самой женщины, замечает, что зеркало держит тощий свинорылый черт, привлеченный грехом гордыни.

И снова поворот колеса, и снова следующая история шумит на улице, как будто за окном предыдущей. Здесь правит гнев. Двое мужчин, напившись, устроили драку возле таверны. Уже опрокинуты столы (один даже нахлобучен на голову противника!), разбросаны по сторонам сандалии, плащи и шляпы, уже дошло до ножей, и неясно, сумеет ли подоспевшая женщина разнять драчунов. Они изображены простолюдинами, в своем гневе они до смешного неуклюжи и безобразны. Но не то же ли самое вытворяют благородные сеньоры? Давно ли во Франции двое придворных, затеяв дуэль из пустяшной ссоры, вовлекли в нее шестерых, из которых четверо отправились прямиком на суд Божий? Увы, схватки людей знатных, порой не менее безобразные и более кровавые, привычно воспевают, уподобляя рыцарям прошлого не в меру яростных мужей настоящего.