Брайтон-Бич опера

Мнение у меня, естественно, имеется, но поделиться им с Путиным я не успеваю, потому что в этот момент раздается звонок в дверь. Открывать мне не хочется. Я вообще, надо сказать, дверь никогда не открываю, если только заранее с кем-нибудь не договорился, но звонить продолжают всё наглее и настойчивее, а потом с лестничной клетки доносится голос Алика:

— Лёш, а Лёш, я же знаю, что ты дома. Давай просыпайся, поговорить надо.

Я с огромным неудовольствием открываю глаза и, поднявшись с постели, ковыляю в прихожую. Открыв дверь, я вижу Алика с огромным полиэтиленовым пакетом в руках. В пакете что-то звенит и булькает, от чего я окончательно просыпаюсь, но никакой радости по этому поводу почему-то не испытываю. Незавершенный разговор с Путиным оставил на душе неприятный осадок, так что Алика я теперь слушаю безо всякого удовольствия.

— А меня с работы выгнали, — говорит он. — Отметить бы надо. Свобода всё-таки.

— За что выгнали? — спрашиваю я, доставая из шкафа тарелки и фужеры.

— Да ни за что, — говорит он. — Контракт у меня кончился, а возобновлять его не стали. Сейчас всё программисты без работы. Особенно хорошие.

— Ну и что ты делать будешь? — опять спрашиваю я, хотя мои мысли по-прежнему заняты тем, что в нынешней экономической ситуации переводить российскую армию на контрактную основу — это чистейшей воды безумие.

— А ничего, — говорит он. — Надоело мне это всё. Мы ведь как думали когда-то? Вот на Западе, не то, что в Совке, работящего и инициативного человека ценят. Работай в свое удовольствие. Ни тебе планов никаких пятилетних, ни парткомов, ни волокиты бумажной, ни начальников-дураков. А оказалось, что здесь ещё хуже все. Во-первых, здесь работа — это всего лишь разновидность добровольного рабства. Пожизненная кабала, за которую ещё благодарить надо. Опутают сначала закладными всякими, счетами, кредитами, а потом попробуй только не поработай. И они это знают и до последней капли всё выкачать из тебя норовят. причём делают это так, как будто величайшее благодеяние оказывают.

— А во-вторых? — спрашиваю я.

— А во-вторых, ты знаешь, я готов поклясться, что тот же самый Борис Аркадьевич, который в моем НИИ сидел и орал на меня каждый раз, как я на десять минут опаздывал, теперь в «Мэррил-Линче» программистским отделом заведует. Только вместо матерного русского он на чистейшем английском выражаться выучился и улыбается всё время, как полный дебил. Да ещё тот Борис Аркадьевич меня уволить ис мог, и поэтому я на его крики самую драгоценную часть моего организма забивал, а этот всё может.

— Так это он с тобой контракта не возобновил? — говорю я.

— Ну да, — говорит Алик. — Но мне это по барабану маленькому и до зелёной дудочки. Со мной этот номер больше не пройдет. Я больше на них пахать не буду. Пусть сами свои программы пишут — посмотрим, как у них получится.

Он замолкает на секунду, а потом добавляет:

— Да, кстати, я Володьку тоже пригласил отмечать моё освобождение. А он сказал, что у него Эдуард сидит и что без него он с места двинуться не может. Так что они оба сейчас подтянутся. И ещё какой-то пацан там с ними. Брокер он на бирже, что ли. Или ещё чем-то столь же важным и общественно полезным занимается.

— Биржа — это сердце мира, — повторяет Эдуард, откусывая большой кусок от котлеты. — Пламенный мотор, который всех нас везет и весь мир на себе тащит. Без биржи мы бы ещё жили при феодализме и натуральном товарообмене. Смастерил ты, например, ведро — пойди обменяй его на огурец или на батон хлеба.

— Я бы тогда точно с голода помер, — говорю я. — Мне ведро никогда не сделать. У меня в школе по труду твердая двойка была. Наш трудовик говорил, что он таких, как я, вообще никогда в жизни не видел. А повидал он на своем веку, судя по его лицу, немало.

— Ты бы переводом занимался, — старается утешить меня Володя.

— Hy да, переводом слепых через дорогу, a они бы тебя за это огурцами кормили, — говорит Алик.

— Господа, вы же сами просили про биржу рассказать, — говорит Эдуард. — Вот я и Стива специально для этого от дел оторвал.

Стива, как я впоследствии узнал, на самом деле зовут Семёном, но для солидности и для более успешной адаптации к условиям жизни на исторической американской родине он переименовал себя на местный манер. Так что, когда Стив только прибыл в Нью-Йорк, здешние коренные жители никак не могли взять в толк, почему носитель столь старинного англосаксонского имени не в состоянии даже поздороваться правильно на языке своих предков. И, только узнав, что на самом деле перед ними Семён и что идишем он владеет вполне сносно, успокаивались.

— Да ладно, Эдуард, чего там, — говорит Стив-Семён. — Для общего же дела стараемся.

— Ну так ты и рассказывай им, — говорит Эдуард. — Кто из нас трехмесячные курсы брокеров только что закончил — я или ты?