Брайтон-Бич опера

Есть мне в этот момент совершенно не хочется, поэтому на слова Бобби я ничего не отвечаю.

— И потом, — продолжает он, — они же тебя дискриминируют.

— Ничего подобного, — говорю я. — Они меня очень любят.

— Но они же не позволяют тебе участвовать в принятии решений, касающихся жизни всей семьи. Разве они хотя бы раз спросили твое мнение хоть по одному вопросу?

Про себя я вынужден признать, что Бобби прав, и опять отмалчиваюсь.

— Они скрывают от тебя правду о мире, — продолжает он. — Они оболванивают тебя своей пропагандой, промывают тебе мозги. Ты живешь, как раб в темнице.

— Какой же я раб? — говорю я. — Они нe заставляют меня работать. Просто так и кормят, и гладят, и лечат, если что заболит.

— Это только до тех пор, пока ты им подчиняешься, — говорит Бобби. — Стоит тебе проявить самостоятельность, и против тебя будут применены страшные репрессии. Люди замучили сто миллиардов котов, кошек и даже маленьких котят только за то, что они стремились к свободе.

— Откуда ты это взял? — спрашиваю я. — Откуда такая точная цифра?

— Это всему свободному миру известно, — говорит Бобби. — Но твои хозяева от тебя всё скрывают. Потому что так им легче заставлять тебя подчиняться. Они держат тебя в неволе, на голодном пайке, в то время как свободные коты живут среди полиого изобилия. Ты даже не представляешь себе, сколько на свете есть всего вкусного и разнообразного. Выбравигись из этой тюрьмы, ты сможенть увидеть другие страны, попробовать множество новых блюд, насладиться свободной любовью. Ты ведь. поди, даже не знаешь, что это такое?

О свободной любви я действительно имею довольно смутное представление, и мое молчание Бобби истолковывает как несомненный признак того, что я уже готов за ним последовать.

— Давай, — говорит он. — Смотри, какая тонкая сетка. Я помогу тебе. Это мой долг как твоего брата, который тоже когда-то страдал в неволе, но выбрал свободу. Давай!

С этими словами он начинает драть когтями сетку, которая отделяет меня от пожарной лестницы, и вскоре на этой сетке появляются небольшие дырочки.

— Мир — это арена борьбы добра и зла, — говорит Бобби. — Инь и ян. Мы должны бороться! Решайся! Я помогу тебе. Давай!

Я, впечатленный его познаниями в китайской философии, тоже начинаю драть сетку зубами и когтямн, и совместными усилиями мы проделывабм в ней дыру, достаточно большую для того, чтобы я мог в неё протиснуться. В последнюю минуту я всё-таки останавливаюсь.

— А вдруг они расстроятся из-за того, что я ушел? — спрашиваю я у Бобби. — Вдруг они будут переживать и волноваться?

— Они — твон палачи, — говорит он. — Конечно, опи будут недовольны тем, что ты сбежал из их тюрьмы, но тебя это не должно беспокоить. Ты ведь теперь будешь свободный кот на свободной улице. Что тебе до крокодиловых слёз твоих мучителей?

Эти слова придают мне решимости, и, обдирая бока о рваную сетку, я лезу на пожарную лестницу.

На улице всё действительно довольно интересно. Бобби выводит меня на Брайтон-Бич-авеню, где я никогда раньше не бывал. Несмотря на глубокую ночь, повсюду горят фонари и светятся вывески магазинов и ресторанов. Возле каждого из них свалены отбросы, издающие волнительные ароматы съестного. Гора мусора около ресторана «Эдем» пахнет особенно аппетитно, а вокруг неё сидит несколько кошек. Знакомя меня с ними, Бобби говорит:

— Дамы и господа, разрешите представить вам Мурзика. Всю свою жизнь он был узником Фелиона, но сегодня вырвался наконец из-за железной сетки.

Кошачья компания начинает одобрительно шуметь. Со всех сторон сыпятся поздравления.

— За нашу и вашу свободу! — мяукает один старый кот, лапой подталкивая ко мне почти полностью обглоданный скелет какой-то рыбёшки.

— Сегодня у тебя праздник, — говорит Бобби, — и поэтому мы тебя угощаем. Смотри, каждый из нас готов поделиться с тобой самым лакомым кусочком. А ведь искать их в помойке — дело непростое. Это — целое искусство, и начиная с завтрашнего дня тебе придется этим заниматься самому.

— Но я не умею, — говорю я. — Я ничего не понимаю в отбросах и не смогу прокормиться.

Кошки начинают дружно хихикать.

— Никто из нас поначалу ничего в них не понимал, — говорит одна из них. — Но этому здесь быстро учатся. Есть захочешь — научишься.

— Зато ты будешь чувствовать себя самостоятельным и не зависящим от произвола тиранов и палачей, — говорит Бобби. — А это ведь в жизни самое главное.

— Скажите, — обращается ко мне совсем ещё молодая кошечка. — А что, правда, люди такие звери, как всё говорят? Я убежала на волю вместе с мамой, когда я была котенком, и о жизни в неволе у меня сохранились только самые смутные воспоминания.

— Да в общем-то… — начинаю было отвечать я, намереваясь рассказать о том, что лично мне жилось не так уж и плохо, но Бобби не дает мне договорить.

— Мурзик ужасно страдал, — перебивает он меня. — Они истязали его. Мучили. Угнетали. Он на собственной шкуре убедился в том, что люди хуже зверей.

Кошки одобрительно мяукают.