Брак как произведение искусства

Б.Б.: По секрету, он сказал мне, что, если я дам ему слово, он тут же передаст его вам. Хотелось бы этого избежать…

Ю.К.: Галантность и равноправие обязывают: что ж, приношу себя в жертву (Смех) Прежде всего, благодарю Кружок Бернара-Лазара за приглашение, и всех вас, дамы и господа, за то, что пришли на встречу с нами этим вечером. О любви говорить и впрямь непросто, поскольку данная тема, как вы только что отметили, Бернадетт, с трудом поддается определению. Отдельное спасибо вам за то, что согласились взять на себя вступительное слово и вести нашу беседу. Любовь не оставалась одной и той же, она менялась на протяжении нашей личной истории. Полагаю, вы сочли нужным дать мне слово, чтобы в начале нашего общения я предложила общий, научный обзор, чтобы игра — разве в любви можно обойтись без игры? — обрела свой полный смысл с вступлением в разговор Филиппа Соллерса. А я как раз хочу избежать обобщения и серьезности, прибегнув к двум уловкам.

В первом случае речь пойдет о женском гении, считающимся специалистом в вопросах любви. Одна из трех женщин, портреты которых я набросала (Ханна Арендт, Мелани Кляйн и Колетт), Колетт — в большей степени, чем остальные прославившаяся благодаря «этим удовольствиям, которые легкомысленно называют физическими», — заявила, что ей не нравится слово «любовь». Она писала: «Меня не устраивает это плоское слово». И вспоминала одного «запиренейского философа», который в отношении всякого отрицательного опыта или явления использовал лишь одно слово — «свинья». Точно так же, продолжает она, у некоторых, лишенных тонкости людей, по сути, есть лишь одно слово, чтобы назвать «любовь», это столь же «нелепо». Она не будет употреблять этого слова, «этой доброй, большой любви», поскольку любовный опыт можно выразить лишь посредством метафор и повествований. Молодая женщина — депрессивная и ревнивая в начале своей карьеры в Париже, имевшая ветреного мужа Вилли, — станет писателем; расскажет о жизни Клодины и о своей собственной, о рассвете, чистом и порочном, и даже о плоти мира, состоящей из эротической дрожи, цветов, животных, колдовства и наготы… Любовь — всегда, прямо или косвенно, в высшей степени.

Я по-своему столкнулась с этим опасным определением, невероятным захватом, когда писала «Истории любви»[35] — книгу, в которой истории, поведанные мне моими анализантами, ситуации, безусловно, невыносимые, перемешены с метаморфозами чувства любви в нашей западной культуре. Начиная с «Пира» Платона, его жрицы Диотимы и лабиринтов гомосексуальных аффектов, которые ведут к универсальной философии Добра и Красивого, и заканчивая, разумеется, Песней песней, моим любимым текстом о любви, который закладывает — думаю, впервые в мировой истории, — возможность любовной связи между мужчиной и женщиной: чистая поэзия, переплетающаяся с философией невозможного, тем не менее радостной. Самое удивительное в Песни песней, на мой взгляд, заключается в том, что, хотя, по мнению многих специалистов, его автором является царь Соломон, именно женщина излагает в форме высокопарной молитвы свою любовь к их любви. Впервые в истории влюбленная женщина берет слово! Любовная речь в иудаизме и у тех, кто прислушивается к его посланию — творение любовницы.

Разумеется, христианский опыт — «Бог есть любовь», «Вначале была любовь» — обращается к этой брачной песни и создает на ее основе потрясающее исследование любовной связи, одновременно физической и риторической; и, сдерживая-облагораживая плотские порывы, оно умножает тонкости человеческой психики и стилистические успехи. Отныне любовь занимает главенствующее место в языках и искусствах; они смешиваются. Тем временем католическая мистика плодит парадоксы любви (любовь Всё, любовь Ничто, любовь Бытие, любовь Небытие), чтобы разработать язык философии и создать благодатную почву для возникновения искусства барокко.

История нашей европейской цивилизации и ее рассредоточение по другим континентам модулируют эту любовную речь, разнообразят ее и распространяют: куртуазная любовь, романтическая любовь, красно-черная любовь у Стендаля, сумасшедшая любовь у сюрреалистов, разбитая любовь у Арто, кровосмесительная любовь у Батая, греко-иудейско-христианская любовь у ироничного Джойса, та же мысль, выраженная в шутливой форме лаконичным французском языком, у Соллерса… Любовь неустанно ведет расследование в языке, и я предлагаю вам задуматься над тем, что любовь держится, существует лишь в силу способности стремиться к высказыванию того непостижимого и невыразимого, что происходит между двумя людьми.