Браки по расчету

Большинство мирного населения было выдворено из Градца Кралове, валы и степы укреплены палисадами и земляными насыпями, над которыми торчали в небо короткие черные пушки, река запружена бревнами, вбитыми между мостовых опор, чтоб вода разлилась по низине перед крепостью. Окрестности города, всхолмленные будто в предупреждение о том, что невдалеке начнутся пограничные горы, — и бесчисленные, ныне опустевшие белые деревеньки и хутора, рощицы и сады, выжженные сухим летним зноем, — все это казалось странно и неестественно измененным оттого, что по ним усердно и на первый взгляд беспорядочно суетились крохотные фигурки, мельтешившие по затоптанным полям, по невиданно ярким цветам, покрывавшим луга, холмы и ложбины. Замолкли голоса мирной деревенской жизни — не слышалось ни пенья петухов, ни собачьего лая, и пушки, зиявшие черными жерлами в сторону Быстршицы, тоже пока немотствовали. Колокола отзвонили, и оттрубили трубы, призывающие к полуденной молитве, и наступила тяжелая, гробовая тишина. К этому времени уже все генералы собрались в гостинице «У города Праги», и адъютант Бенедека, подполковник Мюллер, постучал в дверь личных апартаментов своего начальника, чтобы сообщить ему, что его ждут.

Его ждут… Сказать-то просто, и понятно, что его ждут, когда он сам созвал их, но что он может им сообщить, какую генеральную мысль, какую полководческую идею предстоящей битвы, если ни одна не приходит в голову! Какой стратегический план развить, если нет у него никакого? Он созвал их потому, что они ожидали, чтобы он созвал их; теперь они ожидают услышать от него что-нибудь основополагающее, тактическое, что-нибудь из военной науки, например о движении обхвата, о взаимодействии, или что-нибудь вроде «такой-то корпус ограничивает свое движение с тем, чтобы ни одна его часть не оказалась южнее такой-то линии, между тем как такая-то дивизия прикрывает такое-то соединение, чей фронт обозначен такими-то ориентирами…». Да, но как все это сказать им, как говорить с ними на их профессиональном жаргоне, если он его не знает? Презирая смерть, броситься во главе своих войск в жестокую сечу, увлечь людей примером доблести — вот его дело, в этом он разбирается, так он воевал восемнадцать лет назад в Италии, под Мантуей, под Маркарией, так повел атаку на Куэтатон и одержал победу, так отличился под Гойтом, Моэтарой и Новарой, покрыл себя славой под Сольферино — всегда в первых рядах, всегда с обнаженной саблей, лицом к лицу со смертью. Но — движение обхвата, и взаимодействие, и прикрытие флангов и прочая новомодная тактическая дребедень — нет, увольте, господа! — Однако никто не думал увольнять его.

— Вас ждут, ваше превосходительство, — сказал подполковник Мюллер, и Бенедек, примирившись с неизбежностью, прилежно склонившийся над картами, разложенными по столу, словно не мог оторваться от разработки своего плана, нетерпеливо помахал адъютанту сухощавой старческой рукой: ладно, ладно, сейчас приду.

А в сводчатом зале гостиницы, с черно-коричневыми стенами и потолком, прокуренными крестьянами и возчиками, которые с незапамятных времен сиживали тут за кружками пива, собрались носители самых громких имен австрийской аристократии — эрцгерцоги, графы и бароны, важные, воинственные фигуры, старики, в большинстве своем плечистые, толстощекие, гордо выпятившие грудь, осанистые, с импозантными усами и бородами, надменные и торжественные; на первом месте — генерал-майор граф Гондрекур, командир Первого армейского корпуса, которым ранее командовал граф Клам-Галлас, но был отрешен от должности за то, что приказал трубить отступление, когда наши уже побеждали, чем и вызвал поражение австрийских войск под Ичином; далее барон Габленц, командир Десятого корпуса, граф Тун, барон Пидолл, начальник саперов, граф Фестетикс и другие, все вежливо-высокомерные и выжидательно-натянутые по отношению к незначительному рыцарю — фельдцейхмейстеру, которого каприз императорской военной канцелярии поставил им в начальники.

И при виде их, иронически-чопорных, колесом груди, увешанные орденами, Бенедек с удовлетворением ощутил прилив дикой ярости, того же слепого бешенства, которое гнало его туда, где сильнее всего полыхало пламя битвы и делало его, как он воображал, неуязвимым. А, вы хотите услышать от меня инструкции о движении обхвата, о взаимодействии, о продвижении туда-то и туда-то, — подумал он, — но ведь если я дам вам самые прекрасные инструкции — вы все равно не выполните их, наплюете на них и будете действовать по собственному разумению, о высокорожденная чернь! — каждый на свой страх, как сделал граф Штернберг, которого я отправил с депешей к саксонскому кронпринцу, — от этой депеши зависел исход боя под Ичином, а он преспокойно сунул депешу в карман и уехал погостить к родным в Миличевский замок! И что же — он будет наказан? Привлечен к военному суду? Расстрелян? — Ничего ему не сделают! Но погодите, бездельники, еще не всем дням конец, и лев Мантуи и Сольферино еще не потерял зубов!