Браки по расчету

Тысячи людей проезжали тут каждый год — в Пльзень, в Марианские и Франтишковы Лазни. Когда весной аристократия переезжала в летние резиденции — Вальдштейны — в Штяглавы, Шёнборны — в Лукавице, Штернберги — в Ступпо, — их сопровождали караваны челяди, по пятнадцать, по двадцать повозок, и все они меняли в Рокицанах лошадей. В постоялых дворах с рассвета до ночи царило оживление, и с рассвета до ночи под открытым небом вдоль всего бесконечного тракта слышалось щелканье кнутов да стук колес. Почтальоны в своих черных с оранжевой оторочкой куртках и желтых узких рейтузах, в высоких черных лакированных сапогах, в цилиндрах с позолоченным орлом и желтой лентой на удалых кудрявых головах издалека давали о себе знать, трубя в рожки, закрученные наподобие кренделя; дилижансы, экипажи, экспрессы потоком вливались в город, чтобы перепрячь лошадей и запастись провиантом в дальнейший путь. Это непрерывное, живое и живительное движение превращалось в суетливую неразбериху, когда подходило время паломничества на Святую гору или ярмарки в Пльзени. И летом и зимой вместительные неторопливые корабли тракта, извозные фургоны, катились к Праге и из Праги, везя железо и пиво, уголь и дрова, кожи, сукна и овес, сахар и масло — одним словом, все то невероятное разнообразие сырья и изделий, необходимых людям уже тогда, в те времена, которые в воображении наших механизированных и моторизированных детей сливаются чуть ли не с веком каменных замков и рыцарей в латах.

Лошади, тяжелые мохноногие битюги с необъятными крупами, старались поспевать за фабричными машинами, за поршнями и маховиками, приводимыми в движение паром — этой, на первый взгляд, маломощной силой, едва способной приподнять крышку кастрюльки; конный транспорт переживал бурный расцвет. Однако было ясно как день, что столь безнадежное состязание мышечной силы животных со стальными рычагами и колесами не могло длиться долго; чем бешенее становился темп, тем ближе был конец.

Добрая, толстая плешивая голова старого Недобыла варила неплохо, и он предвидел, что песенка его фургона будет спета, как только построят железную дорогу от Праги через Рокицаны в Пльзень, а это рано или поздно, но обязательно случится, — и подобные мысли доставляли ему немало горьких минут. Кто видел, как он, железной рукой управляя четверкой лошадей, важный, с красивыми белыми усами в форме голубиных крыльев, украшавших его полное широкое лицо, обожженное солнцем и исхлестанное ветром, достойно восседает на козлах в длинном плаще с двумя рядами желтых пуговиц и с кожаным, шириною в пядь, поясом, стягивающим его здоровый выпуклый живот, — тот не мог не подумать: вот человек, довольный жизнью и самим собой, удачливый в своих предприятиях. А между тем Недобыл, на вид столь невозмутимый, был человеком слишком беспокойным. Яркие сны о том, как его фургон, заброшенный и ненужный, ветшает в сарае, заставляли старика просыпаться по ночам.

Тревожили Леопольда Недобыла и деньги, скопленные за тридцать лет. В семье до сих пор ходило предание о несчастье, постигшем в начале века дядю Иоахима, отцова брата: крестьянин среднего достатка, владелец тучных полей за рокицанскими городскими стенами, Иоахим сказочно разбогател чуть ли не за одну ночь, когда стены снесли и строительная лихорадка, вызванная таким освобождением города, взвинтила цены на землю. Иоахим распродал свои поля в пять раз дороже их прежней стоимости, но радость его была недолгой: банкротство государственной казны в марте 1811 года съело всю его прибыль. И мысли о новом банкротстве, которое могло бы проглотить все, что Леопольд Недобыл сколотил за целую жизнь, внушало ему немалую тревогу, причем не без основания: секретом полишинеля было, что австрийские финансы находятся в жалком состоянии, казна пуста, бюджет пассивен, а долги огромны.

Третьим крупным источником беспокойств был старший Недобылов сын, Алойз, брат умного, одаренного, — как убеждены были родители, — Мартина; Алойз был здоровенный детина, способный поднять фургон за задок, и дома он пил только из оловянной кружки, потому что стаканы ломались в его огромной нечувствительной ладони, — но духовно совершенно неспособный постичь тонкости отцовского ремесла.