Браки по расчету

И все же Мартин выплакал глаза в те ночи, когда от переутомления не мог уснуть, а клопы кусали немилосердно и натруженное тело болело; его всхлипы смешивались с целым хором приглушенных рыданий, дрожавших во тьме казармы, где на соломенных тюфяках, вповалку, спало тридцать шесть парней. И если Мартина еще не привязывали к скамье физически — в душе он каждую ночь переживал это страшное и унизительное действие и обмирал от ужаса, представив себе, как он ложится на проклятые черные доски и как розга впивается в его несчастный зад.

Он не в силах это вынести — но его заставят: трудно постичь и представить такое чудовищное противоречие; каково же испытать, каково пройти через это! Ах, в какой переплет он попал, какой дьявол подстроил все это! Мартин не получил даже тех десяти гульденов, которые сулили ему два проклятых старых гриба. Вместо денег ему всучили бумажку, подлежащую оплате после победного окончания войны. Правда, кровные его пятнадцать гульденов увеличились на шесть — Мартин продал свое штатское платье еврею-старьевщику из тех, что дежурят за воротами Кралодворских казарм, скупая одежонку у рекрутов, — но, к своему безмерному сожалению, он должен был из своих денег купить швейные принадлежности, ваксу, мел и щетки. Как мучила его мысль о том, что за исключением мела все эти вещи ведь были у него дома, то есть в Клементинуме! При воспоминании о Клементинуме из его больных, воспаленных глаз опять хлынул поток слез, а когда этот поток иссяк — новые слезы вызвала мысль о маме, о том, что-то она сказала, получив его письмо. Так он плакал и плакал, пока самому не сделалось стыдно.

Полутора месяцев самого жестокого учения было недостаточно, чтобы превратить новобранцев в настоящих солдат. Когда им пришел срок двинуться из Терезина в поход и все выстроились на казарменном дворе, нагруженные и вооруженные для боя, взглянуть на них явился комендант крепости, толстый, добродушный генерал; вид солдат рассмешил его до слез. Да и при всем желании невозможно было удержаться от смеха. На каждом солдатике — длинный хлопчатобумажный балахон с костяными пуговицами, который доходил до пят даже тем, кто был среднего роста. С левого бока, на белом ремне, болтались штык, пара грубых вязаных рукавиц и огромная полотняная торба, набитая пайковым хлебушком, выданным на дорогу. На спине, наподобие небольшой шарманки, висел начищенный патронташ, а выше его — ранец из телячьей шкуры, откуда выглядывал тщательно уложенный парадный белый мундир. Шинель, свернутая колбасой, — это называлось «Bandalier», или скатка, — была прикручена к ранцу, а концы перекинуты через плечи и пришнурованы к груди. На ремне за плечами — ружье, начищенное до блеска снаружи и внутри, на голове — так называемый «кивер Виндишгреца», высокий, расширяющийся кверху, но и внизу недостаточно узкий, чтоб не сползать солдатикам на уши. А молодые лица, взволнованные близостью сражений, были украшены черными, закрученными кверху усами: фельднейхмейстер генерал граф Дьюлаи, командующий армиями, предназначенными для итальянской кампании, распорядился, чтоб все солдаты были при усах; у кого усы еще не росли, тот обязан был намалевать их ваксой.

— В жизни такого не видывал! — ржал генерал, хлопая себя по ляжкам. — И это называется армия?! А ну марш ко всем чертям, чтоб духу вашего тут не было, не то со мной родимчик приключится!

Командир роты капитан Швенке, с сабельными рубцами на темном, угрюмом лице, всегда искаженном гримасой отвращения и будто закопченном дымом пальбы, обнажил саблю. Слова команды щелкнули, как два пистолетных выстрела, и солдатики, под рокот барабанов, зашагали за крупом капитанской, серой в яблоках, кобылы — зашагали в неизвестность, куда-то в Верону, где будто бы стоял их полк.

3