Браки по расчету

Дурное настроение, угнетавшее императора и докучавшее ему вот уже два с половиной месяца, особенно сильно сказалось сейчас, когда он лежал в темноте один и без сна, вдали от своего письменного стола, самой надежной точки его вселенной, за которым только и чувствовал он себя, по правде сказать, счастливым и сильным. Остальное все рухнуло — его уверенность, его надежды, его вера в людей и в систему, заведенную им. Ломбардия потеряна, его лучшие чиновники, к которым он привык за десять лет царствования, разоблачены как глупцы или бездельники, эрцгерцоги — в оппозиции, Сиси (так император звал свою жену Елизавету) враждебна и холодна, матушка сердита и обижена, казна пуста, а сам он, милостью божией император австрийский, до недавних пор полагавший, что видит от своего письменного стола всю империю до самых отдаленных ее уголков, все знает и определяет все, что только может произойти в его землях, — он сам подавлен подозрением, что ничего не знает и ничего не решает.

Поездка в Ломбардию, предпринятая два года назад вместе с Сиси, нанесла первый, неожиданный удар по самоуверенности молодого монарха. Он думал, что это будет его триумфальное шествие в сопровождении ликующих толп, — а вышло не так. Жандармы сгоняли в города крестьян, чтобы встречать царственных супругов криками «эввива», но крики эти смахивали скорее на карканье; избранное общество, приглашаемое на торжественные представления в миланском театре Скала, буквально шантажировало императора. Чтобы вызвать аплодисменты в момент своего появления с супругой в ложе, Франц-Иосиф должен был накануне публично помиловать нескольких политических преступников. Чем больше амнистия, тем громче овация. Если же в «Газетта ди Милано» не было сообщений о помиловании, то вечером в театре все держались как на похоронах: публика в партере одета в траур, аплодисменты беззвучны — зрители едва прикасаются ладонью к ладони в черных перчатках. Когда такая траурная демонстрация повторилась, Сиси, глядя, как призрачно двигаются эти черные руки, расплакалась. «За что они нас так ненавидят?» — воскликнула она настолько громко, что ее не могли не услышать в соседней ложе. Счастье еще, что он не поддался искушению ответить опрометчиво и только закусил свою габсбургскую губу.

Другим, еще более мучительным разочарованием подарила молодого Франца-Иосифа встреча в Виллафранке, куда его после битвы под Сольферино пригласил этот противный, лоснящийся парвеню с напомаженной козлиной бородкой, незаконно называющий себя императором Наполеоном III. Более часа провели они с глазу на глаз, в полном уединении, в доме некоего синьора Гандини-Морелли, толстого виноторговца, который имел дерзость открыто показывать свою симпатию к французскому монарху тем, что носил бороду и усы точно такие же, как у Наполеона. А сколько обид, сколько унижений пришлось снести ему, Францу Иосифу, за этот час! Еще и теперь, через два с половиной месяца, даже в темноте, краска бросается ему в лицо, когда он припоминает покровительственно-мягкий, снисходительный тон, с каким Наполеон титуловал его невероятным званием «mon chèr cousin et bon ami»[14], и то, как император французов посвящал его в дела, о которых ему, Францу-Иосифу, давно следовало бы знать и о которых он давно бы знал, будь он окружен помощниками, верными слугами, а не негодяями.

«Разве вам неизвестно, mon chèr cousin et bon ami, что австрийские государственные долговые обязательства, еще недавно котировавшиеся во Франкфурте по восемьдесят шесть, теперь упали до сорока девяти за сто?» Или: «Полиция у вас многочисленна, mon chèr cousin et bon ami, но недостаточно бдительна. Mon excellant Mac-Mahon, мой превосходный Мак-Магон, возможно, не добился бы столь легкой победы, когда бы небрежность вашей полиции не позволила ему объездить и основательно изучить театр военных действий. Вы, конечно, не знаете, mon chèr cousin, что перед самой войной он, переодевшись простым туристом, исходил Ломбардию вдоль и поперек…»

Припомнив это бесстыдное признание, император вздрогнул от негодования. Верно, полиции у меня много, на содержание жандармов уходит огромная часть государственного бюджета, а толку что? Арестовать двух итальянских опереточных певичек за то, что они во время представления дали повод к националистическим овациям, задрать им юбки и всыпать по голой заднице двадцать пять розг в присутствии генералитета и высшего офицерства — на это моя полиция способна, тут они мастера. А вот заметить, что всем известный неприятельский генерал спокойно разгуливает по будущему театру военных действий и срисовывает наши укрепления, — на это их нет!