Браки по расчету

Капитан Швенке все больше пил и свирепел — к счастью, правда, он и в роту являлся все нерегулярнее. Но однажды вечером, в конце сентября, опять навеселе, он ворвался в канцелярию своей роты, где работали два унтер-офицера — счетовод Бретшнайдер и фельдфебель Иохем. Близилась к концу четверть года, и Бретшнайдер, скромный, замкнутый человек, живущий в мире цифр, просиживал ночи, чтобы вовремя составить так называемый отчет по снабжению, — нелепую выдумку злостного бюрократа, который, — видимо, в состоянии умопомрачения, — требовал письменных данных не только о том, сколько человек по всем ротам империи находится на довольствии и сколько съедено провианта — но еще и точное расписание довольствия на каждый из девяноста двух дней истекших трех месяцев. И пока на складах гнили и прорастали тонны зерна, во всех казармах от Кракова до Задара и Триеста тысячи унтер-офицеров счетоводов в конце каждого квартала трудились над бессмысленными отчетами, которые никто не просматривал, и покрывали бумагу океаном цифр, миллиардами домовых номеров, хотя цифры эти никто никогда не проверял.

В тот момент, когда пьяный Швенке, пинком распахнув дверь, ввалился в канцелярию, у него и в мыслях не было злосчастного отчета. Но, увидев Бретшнайдера, склонившегося при свете сальной свечки над огромными бухгалтерскими сводками, испещренными аккуратными столбцами цифр, капитал вспомнил, что уже конец сентября, — и пошел бушевать: почему-де документ до сих пор не готов.

Бледный, трясущийся Бретшнайдер встал. По черному, воспаленному лицу офицера он понял, что дело плохо.

— Осмелюсь доложить, господин капитан, мне пришлось переписать всю первую сводку, потому что на нее пролились чернила…

— Ты был пьян, вот и пролил чернила! — рявкнул Швенке и, схватив кочергу, стоявшую у ящика с углем, изо всей силы ударил Бретшнайдера по голове. Тот рухнул замертво, а Швенке, вероятно протрезвев и испугавшись, выбежал вон и скрылся.

Фельдфебель Иохем был единственным свидетелем преступления. В страхе, что Швенке свалит убийство на него, если Бретшнайдер не сможет уже ничего сказать, Иохем поспешно послал за полковым врачом, с помощью дежурного капрала перенес умирающего на койку и сделал все возможное, чтобы остановить кровь. К счастью, когда пришел доктор, Бретшнайдер ненадолго очнулся и подтвердил показания Иохема. Потом, пробормотав еще несколько бессвязных слов об отчете, бедняга снова потерял сознание и умер после полуночи.

Теперь будет лучше, — писал об ртом событии Мартин своим родителям два дня спустя, когда его опять послали караулить склад в Штадлау. — Господин капитан, правда, не понес наказания за это Преступление, а только его послали в отпуск для поправки здоровья, потому как никакой справедливости нету, но по крайней мере он не будет больше нашим Командиром, а вместо него будет господин обер-лейтенант, который очень хороший и родом из-под Рокицан, из Свойковиц. Пожалуйста, не сердитесь на меня, что я Вам не писал, у меня было много работы, но теперь времени будет больше, потому что господин обер-лейтенант очень хороший и любит меня, и я остаюсь

Ваш верный сын Мартин.

Wien, Alserkaserne 25 Regiment.

Мартин позволил себе писать столь открыто и высказать свою радость отцу и матери потому, что не боялся военной цензуры: через Штадлау шли поезда на Прагу, и он мог спокойно отдать письмо прямо в руки служащего при почтовом вагоне.

Однако через несколько дней почти одновременно произошло два неожиданных события. Во-первых, обер-лейтенант Гафнер получил телеграмму от генерал-адъютанта короля и императора Франца-Иосифа I с невероятным приказанием завтра, к десяти утра, прибыть во дворец для личной аудиенции у его величества. Пока Гафнер крутил головой над телеграммой и напрасно пытался сообразить, что это значит — уж не заинтересовался ли сам государь испорченным продовольствием в Штадлау, о чем Гафнер некоторое время назад подал рапорт в его канцелярию, и если так, то что же он намерен сделать — повысить Гафнера или арестовать? — в дверь постучал конвойный с примкнутым штыком и доложил, что рядового Недобыла немедленно требуют к батальонному командиру.

— Что ты натворил, несчастный? — спросил Гафнер Мартина, вызвав его из очереди перед кухней: был час обеда.

Мартин ответил, что не натворил ничего, но сам стал белый, как бумага, и, шагая за конвойным, явно пошатывался: у него подкашивались ноги.