Браки по расчету

Второго приглашения не потребовалось. «Пароходы», правда, давно перестали быть диковиной в Чехии, ведь уже добрых семнадцать лет минуло, как первый поезд подкатил к Праге — тогда только от Оломоуца, — но в Пльзеньском крае, в Рокицанах они еще были новинкой. Поэтому в назначенный понедельник двадцать девятого сентября тысяча восемьсот шестьдесят второго года не только на станции, но и вдоль всей дороги, куда хватал глаз, было черно от собравшихся толп.

Прибыли любопытные из Борка, из Свойковиц, из Голоубкова, Мыта, даже из Каржеза — кто на лошади, кто на своих двоих, и все в черном, будто на похороны. Члены магистрата с супругами и знатнейшие горожане прикатили в колясках, бургомистр — на чью долю, конечно, выпала задача приветствовать гостей торжественной речью, которую для него с готовностью написал директор главной школы, ревностный театрал-любитель и ловкий декламатор, — бургомистр явился в новом фраке и в новом цилиндре с шестью блестящими бликами, и молодая его супруга также была во всем новом.

А толпы все прибывали, и к полудню, когда должен был показаться поезд, давка на дебаркадере достигла такой степени, что рота егерей, выведенная для почетного караула, принуждена была встать цепью, чтоб кого-нибудь ненароком не спихнули под колеса мчащегося «парохода». Под деревянной аркой у входа на станцию теснилась стайка девчушек в белом и розовом; задерганные, помятые и испуганные, они стояли рядом с представителями цехов, явившихся под своими знаменами; впереди всех — мясники в белых фартуках, в бархатных шапочках, со страшными топорами на плече; позади них занял место оркестр с начищенными до блеска трубами, а левее, у стенки — городская знать во главе со взволнованным бургомистром, который краем глаза еще раз перечитывал свою речь.

Семейство Недобылов явилось в черном, как все; матушка, заплаканная, без золотого чепца, просто в платочке, но с ожерельем из монет; батюшка чуть-чуть навеселе — он с десяти утра заливал горе в распивочной постоялого двора «У белого льва». А горевать было от чего: происходило-то ведь все в понедельник, день, когда он выезжал в Прагу. За тридцать лет раз пять-шесть всего не мог он выехать в понедельник. Последний такой случай был три года назад, когда умер Лойзик, до этого — в пятьдесят втором году, когда старик схватил воспаление легких, и еще в сорок восьмом, когда в Праге разразилась революция. Мартин, правда, уговаривал батюшку пренебречь распоряжением властей и двинуться по своим делам — но Леопольд Недобыл желал присутствовать при первом появлении этого железного чудища, черт бы его унес в самую преисподнюю; он желал своими глазами увидеть свое разоренье, свое несчастье, горе свое. А уж коли батюшка вбил что в свою толстую круглую голову, — значит, так тому и быть.

В половине первого на горизонте показался дымок, люди зашевелились, выпрямились, члены магистрата поснимали свои цилиндры, а капельмейстер воздел руки, чтобы музыке грянуть, как только появится поезд; тревога оказалась преждевременной. Это был всего лишь закопченный паровозик старинного типа с высокой тонкой трубой — один из тех, что бегали по Чехии еще пятнадцать лет назад. Безопасности ради его пустили впереди праздничного поезда.

А он показался через четверть часа, еще издали оповестив о своем появлении пронзительным свистом; выпуская дым и пар, подкатил он на первый путь — гордый, начищенный паровоз новейшего типа, низкий, угловатый, как коробка, с невысокой воронкообразной трубой, увешанный гирляндами из роз, увядающих на его горячем железном корпусе. Паровоз влек за собой три лимонно-желтых вагона первого класса. Под звуки Гайдновского императорского гимна, с которым беспорядочно смешивались приветственные залпы мортир, из первого вагона спустился господин, отличавшийся быстрыми, нервными движениями, — высший представитель имперского правительства в Чехии, наместник фрайгерр Келлерсберг; его сопровождали два чиновника угрюмого вида, которые держали себя так, словно это они изобрели и построили паровоз. В окнах вагона виднелись лица прочих избранных путешественников, офицеров в парадных мундирах, сановников и представителей сословий.

Пока оркестр играл гимн, все стояли, вытянувшись в струнку; затем, низко кланяясь, к наместнику подошел бургомистр, чтобы произнести свою речь.

— В это историческое мгновение, знаменующее собой переворот в истории нашего края, — начал он дрожащим голосом, но покраснел и совершенно смешался, когда один из угрюмых чиновников приблизился к нему и резким шепотом прошипел на ухо:

— Короче! Короче!