Браки по расчету

— С какой стати мне отдыхать?! — Краска бросилась ему в лицо, он так вдруг разволновался, что даже стал посреди дороги и взмахнул обеими руками. — Или из-за того, что сюда провели эту чертову машину, я уж и не нужен стал с моим фургоном? Вот так новости, хотел бы я посмотреть… Да пускай машина в тысячу раз сильнее, в тысячу раз быстрее моих битюгов — все равно ей грош цена без моей головы! Хотел бы я посмотреть, как это паровоз станет продавать в Праге масло от крестьянок! И как он доставит письма, когда кто захочет на марках сэкономить! И интересно, какую мину состроят господа железнодорожники, когда нм привезут, ну хоть бы вон из той развалюхи — двери да рамы, мол, продайте где-нибудь на стройке в Праге! Пускай я еду медленно, зато со мной можно поговорить, а с машиной не очень-то разговоришься, и потому Недобылы всегда будут нужны, зарубите это оба себе на носу!

Безумные слова! — Слишком хорошо знал Недобыл, что в конкуренции с железной дорогой возчику никогда не устоять; и вспышка эта была короткой: излив свою злобу, Недобыл сразу сник, замкнулся. Но слова его о голове, которой недостает железной машине, внушили Мартину плодотворную, верную мысль. В самом деле — у машины нет головы, той, которая важнее всего в извозном деле; кто же ее заменит? Да экспедиторские предприятия, одно из которых Мартин видел в Вене, проходя мимо на караульную службу в Штадлау. В Вене железных дорог пропасть, а вот ездят же по ее улицам фургоны, такие же, как у отца. Еще бы! Паровоз доставляет товар только от станции к станции и ни на шаг далее, и опять-таки человек с лошадьми должен взяться за дело, чтоб переправить товар куда надо — в магазин или в руки заказчика. Ничто еще не потеряно, не всему конец; если возчик сумел запрячь лошадей — отчего бы ему не запрячь самое железную дорогу, заставить ее служить себе, а не ждать от нее разоренья? Правда, это будет уже не извоз, а экспедиторство, и жить надо не в Рокицанах, а в Праге, как владелец той карлинской фирмы, чей фургон для перевозки мебели бросился Мартину в глаза в то печальное утро, когда он покинул Климентинум и брел по набережной Франца-Иосифа, собираясь топиться…

Дома отец, печальный, погасший, ушел в конюшню, и долго было слышно, как он, ворча и вздыхая, разговаривает с лошадьми. Потом Мартин со стесненным сердцем заметил, что матушка, кормившая кур, вдруг тревожно кинулась на середину двора и подобрала, спрятала валявшуюся там веревку — боялась, видно, как бы при случайном взгляде на веревку у старого Недобыла не родилось отчаянной мысли.

На ужин было жареное сало, любимое блюдо отца. Но он ел мало, зато часто доливал свою кружку из кувшина с пивом, который матушка принесла из трактира, полнехонький, хотя обычно приказывала наполнять лишь до половины. Отец был молчалив, только беззвучно разговаривал сам с собою; он развеселился, только когда мать после ужина поставила на стол глиняный кувшин со сливовицей.

— Это что же за праздник такой? — проговорил он, но глаза его заблестели и лицо ожило. — У нас, кажется, поводов праздновать меньше всего. Хороши наши дела, а? — обратился он к Мартину. — Теперь только банкротства не хватает, и конец, мы погибли, честь имею, все летит в тартарары к дьяволу в лапы.

Мартин возразил на это, — пускай-де батюшка не мучит его такими разговорами, коли не желает слушать его советов, ведь он, Мартин, все уши ему прожужжал, что деньги надо поместить в земельные участки, да все зря. Вот уже год, может, батюшка помнит, как они сидели «У Хароузов», и Мартин тогда впервые заговорил о своей затее купить землю за пражскими стенами. Тогда квадратная сажень у Ботичской речки стоила, к примеру, восемь гульденов, а нынче стоит уже двенадцать. Значит, его предположения были верны; вот и выходит по его, Мартина, расчетам, да что проку, коли отец ни за что не соглашается и предпочитает ждать, пока казна поглотит все его сбережения. Так что и толковать теперь об этом нечего.

Так говорил Мартин, не обращая внимания на знаки, которые испуганная матушка подавала ему из-за отцовской спины, чтоб сын, ради бога, замолчал и не бередил его раны. И тут старик Недобыл вдруг заплакал.

— Что мне делать? — всхлипывал он, пряча в ладони свое толстое лицо. — Что мне делать, старому дураку? Может быть, ты прав — а что, как нет? И если ты прав, кто вернет мне эти четыре гульдена за сажень? Ох, и зачем я, болван, не сказал еще в прошлом году: ладно, давай покупать!..

— Скажите это теперь, батюшка, — вставил Мартин. 

— Да, но кто вернет мне эти четыре гульдена, когда прошлый год сажень стоила восемь, а теперь двенадцать? — причитал старик.

Силы явно изменяли ему; нервы до того расшатались, что даже сливовица не действовала, и он все оставался трезвым и горестным, даже когда вытряхнул из кувшина последнюю каплю.