Браки по расчету

О возвращении на родину Борн подумывал все чаще по мере того, как приближался к тридцати годам, а в особенности — после того, как сестра его вышла замуж, сделав, правда, блестящую партию, но вовсе не в духе братнина патриотизма: она стала супругой фрайгерра фон Шпехта, чистокровного немца и централиста, человека уже немолодого, страдающего ожирением, подагрой и желчно-каменной болезнью — но богатого.

Я всегда приписывал Марии чисто идеальные побуждения, — писал Борн брату в Рыхлебов, — и вдруг на тебе, черт, кропило в руки! Умна наша Мария, своей пользы не упустит, в одном лишь упрекну ее, зачем иною передо мной выставлялась, иною прикидывалась. Может быть, и не прикидывалась, просто она — женщина, женская же мысль, увы, переменчива, как апрельская погода…

Опустела квартира, где жили брат и сестра — «моравскую девушку», о которой Борн в свое время писал Франтишеку, пришлось рассчитать во избежание сплетен, — и Вена, где Борн жил уже шестнадцатый год, совсем опостылела ему, как ни тщился окружить его своей благосклонностью стареющий, уже слабеющий разумом хозяин Ессель. Борн возмечтал о Праге — но как туда попасть, как там зацепиться, он не знал, потому что, хотя и высок был оклад управляющего, ему за все эти годы не удалось отложить ни крейцера. Тогда он посоветовал Есселю устроить в Праге филиал с тем, чтобы он, Борн, вел его.

Ессель, правда, верил в его идеи, но на это предложение никак не желал соглашаться — слишком уж хотелось ему держать при себе, под рукой, своего гениального управляющего. Но когда Борн заверил старика, что будет часто, по меньшей мере два раза в месяц, приезжать в Вену и всегда помогать своими советами, когда Борн мобилизовал все свое красноречие, чтоб убедить хозяина в том, что Прага — золотое дно, Ессель, скрепя сердце, наполовину согласился. И Борн, не ожидая полного согласия, послал во все пражские газеты — в том числе и в единственный чешский листок того времени, «Народни листы», начавший выходить в первые месяцы того года, — дорогостоящее объявление о том, что известная венская фирма ищет в центре города торговое помещение для своего филиала. Получив отклики, Борн двинулся в Прагу.

Однако помещения, предлагаемые пражскими домовладельцами, оказывались слишком велики или слишком малы, слишком дороги (Ессель не желал платить более пятисот гульденов годовой аренды) или чересчур дешевы и убоги. Первое и лучшее из них, расположенное прямо напротив отеля «У голубой звезды», где остановился Борн, и по соседству с Пороховой башней, сразу понравилось Борну — но оно было чересчур просторным, и домовладельцы требовали за него в три раза больше, чем отпустил Ессель, то есть полторы тысячи в год. Борн продолжал поэтому поиски, и сердце его сжималось, когда он осматривал все эти жалкие, печальные лавчонки; только теперь он полностью осознал, до чего мала, до чего бедна Прага. Единственное помещение, с грехом пополам удовлетворявшее его чувству красоты и, вероятно, требованиям Есселя, он нашел на улице под названием Жемчужная, улице короткой и узкой, но по крайней мере близко расположенной от того, что можно было считать центром Праги. Помещение, однако, не пустовало; в нем влачил жалкое существование продавец веревок и — странное сочетание! — банных губок, но владелица дома, некая пани Валентина Толарова, вдова коммерции советника, как она отрекомендовалась в своем ответе на объявление Борна, собиралась выставить этого арендатора. Не найдя во всей Праге ничего лучшего, Борн решил переговорить с пани Толаровой.

4

Пани Валентина Толарова занимала квартиру на втором этаже собственного дома; на дверях, на особой табличке, по-чешски и по-немецки было написано, что хозяйка с благодарностью отклоняет все просьбы о доброхотных даяниях, так как раздает милостыню лично, а также что она строжайше воспрещает вход разносчикам и офеням. Дом — светлый, красивый, и тихо в нем, как в склепе; по всей видимости, пани Толарова, старая грымза (такой представлял ее себе Борн, судивший по ее размашистому почерку), «строжайше воспрещает» не только надомную торговлю, не только просьбы о доброхотных даяниях, но и всякий шум в доме, пение, топот и лай.

Борну пришлось дважды потянуть за латунную ручку звонка, прежде чем в глубине квартиры послышались крадущиеся шаги. По слабому щелчку Борн понял, что кто-то открыл глазок и наблюдает за ним; он принял элегантную позу, опершись на гибкую тросточку и скрестив ноги в отутюженных полосатых брюках, и стал смотреть во двор, где маленькая старушка в коричневом платке веничком чистила ковер. Наверное, в этом приюте тишины и запретов выколачивать ковры не разрешалось.

— Кто там? — спросил из-за двери девичий голос.