Браки по расчету

За ужином, к которому с опозданием прибыли и кузен Смолик с кузиной Баби, Он показал себя кавалером весьма светским и воспитанным и все время находился в центре внимания. Одно только облачко появилось на сияющем небосклоне моего счастья — это когда после ухода Яна (отныне я хочу называть Его по имени) кузен Смолик, задержавшийся у нас, отозвался о нем не очень деликатно, по своему обычаю: он сказал, что в голове Борна идеи рождаются как кролики. Кузен, нехороший кузен, как можешь ты сравнивать идеи Яна с этими смешными длинноухими зверьками! Но я накажу кузена, когда он снова придет к нам в гости, ни разу не заговорю с ним».

Через три дня:

«Вчера мы с маменькой ходили к банкиру Якубу Фойерайзелю с Целетной улицы, чтобы посоветоваться с ним относительно акций Чешской западной дороги. Господин Фойерайзель, который часто совершал финансовые операции для моего покойного батюшки, подтвердил, что бумаги эти весьма хороши и, как он выразился, многообещающи. Опять говорили о паритете, о лаже и курсах, но я на сей раз слушала с радостью, ибо слова господина Фойерайзеля подтверждали верность совета, который Ян тогда, за обедом, подал маменьке, а я радуюсь всему, что служит к чести и похвале Яна. Как могла я жить, не зная Яна! А сегодня утром мы снова посетили господина Фойерайзеля, чтобы приобрести эти акции. Из любви к Яну я готова сделаться знатоком биржевых дел, чтобы беседовать с ним о торговых операциях столь же живо, как это умеет маменька. Господин Фойерайзель заметил, что маленькая Буштеградская дорога приносит своим акционерам от девяти до десяти процентов чистой прибыли, и можно ожидать, что наша Пльзеньская линия, которая будет иметь гораздо более важное значение, позволит акционерам заработать еще больше».

Через два дня:

«Была с маменькой в опере на «Zauberflöte», однако никакой радости не испытала, да и как могу я радоваться чему бы то ни было, когда нет со мной рядом возлюбленного Яна!»

Еще через три дня:

«Какая странная мода пришла к нам из грешного Вавилона на Секване, как в шутку величает Париж кузен Смолик. Это — особые приспособления для вздергивания юбок, по-французски «лев-жюп» или же «порт-жюп помпадур». Изобретение сие позволяет в восьми местах приподнимать подол и драпировать его, как ламбрекены на окнах, чтоб не запачкать на грязном тротуаре — конечно, в том случае, если приспособление действует исправно, что вовсе не всегда бывает, ибо оно достаточно сложно. Оно состоит из пояса, шнурков, колечек, завязок всяких и пуговиц. Нашей портнихе прислали подробное описание того, как надо устраивать такой «лев-жюп», и она очень уговаривала маменьку и меня вделать его в наши новые платья, ибо в дождливую погоду изобретение это окажется весьма практичным, но маменька сказала, что для подобных дурачеств она уже стара, а у меня еще хватит времени».

Пять дней спустя:

«Все я Тебе, дневничок мой милый, поверяла, ничего не таила от Тебя, но сегодня, прости, не могу! Лицо мое пылает, а в сердце благоухают фиалки, я не хожу, а парю по воздуху, а когда пытаюсь читать или вышивать — все сливается у меня перед глазами. Подумай только, дневник мой… сказать ли Тебе? Хорошо, скажу, хоть и боюсь сгореть со стыда: вчера Ян поцеловал меня в губы! Да, да, Ты правильно понял — прямо в губы! Я даже не знаю, как могло случиться нечто подобное. Добрейшая моя маменька опять оставила нас одних в гостиной, а я рассказала Яну о том, как мы были с маменькой на «Zauberflöte», и тут он мягко поправил меня, сказав, что незачем нам, чехам, говорить «Zauberflöte», когда очень хорошо можно сказать — «Волшебная флейта». Я Ему ответила, что не понимаю, зачем нам так говорить, когда в театрах играют главным образом на немецком языке, а Он сказал, что это, к сожалению, правда, но вскоре все будет иначе. Общество для постройки чешского Национального театра, членом которого Он стал, решило уже через год построить на участке, закупленном для этой цели, маленький временный театр, и там каждый день будут играть на чешском языке. Когда Ян говорил это, он был так красив, в таком восторге, что все закружилось передо мною, и я чувствовала, что слезы выступили у меня на глазах, и я сказала, что когда этот театр построят, мы с маменькой будем ходить только туда, а в немецкий театр больше ни ногой. Тогда Ян легонько взял меня за обе руки и растроганно проговорил, что никогда не сомневался в моем горячем патриотизме. И тут в глазах у меня потемнело, отчасти от жестокого смятения чувств, но еще и от того, что он наклонил свое лицо к моему и… ну, Ты уже знаешь это, мой дневник, я ведь уже созналась, что Ян устами своими коснулся моих губ. Послужит ли любовь моя достаточным извинением тому, что я не противилась, не отвернулась, даже не вскрикнула? Вопрос этот теперь сверлит мне голову, но в ту минуту я ни о чем подобном и не думала, а лишь чувствовала себя на самом верху невыразимого блаженства».

Через день: