Брат болотного края

— Ты же Поляша, да? — Называть ее мертвой больше не хотелось. Тревожный шепот, полный сдавленной тоски, еще звучал в ушах. — А я Леся.

…Вода медленно закипала в котелке. Набранные по указке Поляши травки духовито варились, отдавая силу свою и сок. Леся грызла сухарь, настороженно прислушиваясь, не идут ли к огню оставленные на прогалине. Время тянулось нехотя.

— Подремала бы, — уговаривала ее Тата.

Сами они, наскоро перекусив, разлеглись по другую сторону костра, устало вытянулись, сопели сонно, но поглядывали с интересом то на Лесю, то на застывшую в стороне Поляшу.

— А пойдем-то когда? Давно идти уже надо, чего сидим, пошли бы уже и все, — бухтела Лада, оглаживая через чехол закрепленный на поясе кинжал.

Леся и сама была готова отправиться в дорогу. За день, оставленный позади, они успели лишь отдалиться от болотной низины оврага, но гнилостное его дыхание еще чуялось в воздухе, прогретом, но не высушенном. Нужно было идти. В тишине промедления голова заполнялась пугающими обрывками. То бабушка выглядывала из-за потрепанной портьеры и недовольно морщилась, то мама ломала руки, перетянутые в запястьях жгутами, то кто-то большой и могучий вдруг смотрел из-за листьев прямо на Лесю, и та вздрагивала от острого укола необъяснимого счастья, но тут же понимала, что это не взгляд, а случайный отблеск солнца на подсыхающей росе.

Нужно было идти. Шагать изо всех сил, приближаясь к выходу из древесного лабиринта. К свободе. К людям. Подальше от безумия и безумиц. Найти своих. Бабушку, маму, того, кто смотрит сквозь лес. Потребовать ответа. Или забыть навсегда каждый вопрос, горчащий тут на языке, будто сок одуванчика.

Первым из зарослей черемухи показался зверь. По-хозяйски осмотрел поляну, задержал взгляд на Лесе, но ничего не сказал, присел у костра, потянулся к сухарям.

— Есть еще чего-нибудь? — спросил, не обращаясь ни к кому толком.

Вельга молча подтолкнула вспоротую банку тушенки. На свету ее тонкая рука вспыхнула болезненной синевой. Волк взял банку и принялся за еду. Лежки все не было. Леся не сводила глаз с черемухи: вот-вот всколыхнутся тяжелые ветки, разойдется медовый дух. Лежка выйдет, живой и целый, и можно будет выдохнуть. Она и сама не понимала, отчего так тревожится, но страх ворочался внутри, влажный, как болотная лягушка.

— Куда брата дел? — насмешливо окликнула волка Поляша.

Тот оторвался от еды, пожал плечами. Не ответил.

Леся вскочила, рванула к черемухе, ускользнув от протянутых к ней рук безумиц. Никто не ждал, никто не думал. А она пересекла поляну и нырнула под пахучие ветви, не видя даже, что они успели покрыться цветочными завязями. В ушах стучало. Он в крови. В крови. Лежит. Бездыханный. Неживой. Разорванный зверем. Отвел глаза, оступился, хрустнул веткой, нарушил правила. И волк прыгнул. Разорвал.

Лежка стоял у дальнего края прогалины, обхватив ствол невысокой осинки. Целехонький и невредимый. Дышал ровно, свободно распрямил плечи, и спина его, узкая, по-девичьи хрупкая, с выпирающими позвонками, и всколоченный затылок, и тонкой выделки уши, розовые на просвет, — все стало покоем и тишиной. Леся не решилась его окликнуть, он обернулся сам. Глянул растерянно, будто не узнавая. В глазах у него шумел лес. Прозрачный утренний лес, еще холодный с ночи, но уже готовый к новому дню. Лежка моргнул, мягкие ресницы щекотно скользнули по щеке, и он сам себе рассмеялся. Легкий и хмельной. Такой, каким должен был быть, каким был рожден. Это Леся поняла тут же, и тут же поверила.

— Пойдем? — спросила она, протягивая руку.

— Пойдем, — согласился Лежка, сжимая ее ладонь своей.

От него пахло густым лесом и цветочным духом. Мед вспыхнувшей белыми кистями черемухи затерялся в запахах, Леся так его и не заметила, удивилась только, отчего под ногами снежно от лепестков? Удивилась и тут же забыла.

Поляша.

Она слышала плач. Повсюду слышала плач. Когда выбиралась из оврага, оскальзываясь, путаясь в ногах и лохмотьях. Когда шагала по тропинке, что битым стеклом резала ей босые ступни. Пока пряталась в зарослях, чтобы жар костра не настиг ее мертвую плоть. Пока наблюдала, как вьются вокруг пришлой девки овражьи безумицы, наблюдала и не могла отыскать причины тому. И дремала пока, слышала, и пробудившись слышала.

Сын ее плакал в топи. Заунывно тянул жалобное, звал в ночи то ли маму, то ли мглу, которая могла бы укрыть его, запеленать и упокоить. Поляша вздрагивала, металась сквозь дрему, пыталась разглядеть ручки его, ножки, личико, хоть что-нибудь, но лес скрывал от нее болотные пустоты.

— Степушка, — звала она, впиваясь в мягкую землю пальцами. — Сыночек!..