Брат болотного края

— Не рычи. — Она легонько толкнула его локтем. — Как пес старый. Хватит. Нам долго еще идти, не хочу грызться.

— А я и не грызусь, — отбрехался он. — Это ты скалишься. Пришла безумицей, а теперь гляди-ка, ряженых ворожишь, будто лесная.

Девка помолчала. Только и слышно было, как сопит.

— Я сама не знаю, чего они меня слушают, — наконец призналась она.

— Своя ты им, только сильней. Вот и тянутся.

Девка заворочалась недовольно.

— Не хочу я им своей быть.

— А кому хочешь?

— Не помню…

На том и порешили. Демьян долго еще дышал тьмой, а пришлая девка — сном. А когда в чаще запели ранние птицы, она встрепенулась, вскочила и растворилась в полумраке, будто не было. Шепнула только:

— Не девка, а Леся, запомнил?

Демьян не ответил, позволил сну закончиться хорошо. Дождался, пока стихнут последние шорохи, и открыл глаза. На поляне все еще спали. Даже костер затух, только дымились угли, покрытые седым пеплом. Пришлая девка спала в окружении ряженых. Зачем ей бежать в ночи греться о звериный бок? Приснилось. Вот и хорошо. Только безумиц не хватало, пес ты бродячий. Демьян рывком встал, прислушался к рассветному лесу. Ручей и правда бежал по низине, надо только пройти на север самую малость, и будет всем сладкой воды. Демьян отыскал брата, тот скорчился у замершего костра. Встряхнул за плечо. Лежка дернулся, заморгал испуганно. Сущий кутенок, молочный да слепой.

— Вставай, — бросил ему Демьян, направляясь в чащу. — Учить тебя буду.

Олеся.

Они смотрели — постоянно, жадно, испуганно. Дергались, когда она вставала, подавались следом всем своим триединым телом. Скулили, стоило ей отойти подальше, спрятаться за кустом, присесть на землю, впиться пальцами, только бы успокоиться, только бы забыться, только бы спрятаться от их взгляда. Но они рвались к ней через заросли боярышника, шумно сопели, ловя ее запах.

— Где? Где? — бормотали они.

— Смотри! Смотри! — Ликование срывало шепот в стон.

— Там! Там! — И не разобрать, которая из них заметила первой и теперь тянется лапищами, словно ребенок.

Лесю скручивало злостью и жалостью. Хотелось стегануть по беззащитным ладоням крапивой, хотелось закричать, отпугнуть, встряхнуть их как следует, чтобы пришли в себя. Но их пустые глаза, в которых мутно плескалась лесная вода, смотрели преданно и влюбленно. И Леся позволяла им подойти ближе, прижаться горячими лбами, заискивающе поглядывать из-под растрепанных волос.

— Когда я решилась пойти, — доверительно шептала ей Вельга, пока они шагали по краю оврага. — Долго думала, как бы так сделать, чтобы не искали. Там нянечка была хорошая… Тетя Зоя. Остальные бы не хватились, а она бы заметила. Хорошая женщина… Добрая. Руки золотые…

Она все говорила и говорила, дергала Лесю за рукав, а сама — звенящая, как роса, но пустая, полая будто. Леся никак не могла себе объяснить, почему так чувствует. Но верила новому чутью крепче, чем зрению и слуху. Это на вид безумицы — обычные женщины, уставшие только. Истощенные. А глянешь внимательнее — полости с туманом, из всех желаний только одно в них и живо. Хотят наполниться. Ищут чем, ищут кем. Бобуром ли, товаркой своей совиной, лесом. Только не пустота, только не сосущее под ложечкой ничего вместо разума. Тут бы пожалеть их, но Леся злилась.

И зачем они ей? Что с ними делать? Вести сквозь лес, аукать через чащу, зазывать с собой. И бросить. Оттолкнуть от себя. Направить в бездну пустоты. Леся поглядывала через плечо на притихшую, выбеленную страданиями Тату, от волка в которой и маски не осталось, и представляла, как легко войдет в ее мягкий живот лезвие. Раз. Другой. Третий. Кровь хлынет на руки, теплая-теплая, живая еще. Леся с трудом сглотнула. Ее мелко трясло. Забытая было рана снова пульсировала, грелась под повязкой. И некому было почистить ее и промыть.

Ан-ка. Ан-ка.

Имя совы горело во рту, будто к небу прислонили раскаленную добела ложку.

— Я ей сказала, что меня в палату переводят общую, которая в корпусе другом… А сама ночью фьють! И через забор. — Вельга победно улыбнулась, схватила Лесю за руку. — Молодец я?

— Молодец.

В покорно идущих следом безумицах сложно было узнать жуткие тени, что выбрались из оврага прошлой ночью. Чем дальше отходили они от деревянного истукана, чем окончательней застывала кровь Анки у его подножия, тем беспомощней и слабей становились ряженые. Леся почти видела, как тонко звенит последняя ниточка, что удерживала их от самого дна. Один конец привязан к раструбу Бобура, а вторым перехвачено горло каждой, ему отдавшейся.

— Далеко еще? — вполголоса спросила Леся, не обращаясь ни к кому толком, надеясь, что откликнется Лежка.

Вопрос утонул в сопении, шелесте одежды и тяжелом дыхании. И Леся послушно зашагала вперед, из последних сил не слушая, что там бормочет истертая страданиями Вельга, лишившаяся и разума, и оленьих рогов.