Брат болотного края

— Гадюка дохлая тебе сестрица. Прочь иди. Надоела.

Зазовка шлепнула по жиже ладонью. Где-то в ответ коротко вскрикнула иволга.

— Я-то уйду, далеко уйду, глубоко уйду, — затянула она, запрокинула голову назад, длинные космы мазнули по топкой грязи. — А сыночек твой ночи не вынесет, не выдюжит, утром проснется лес, а тишина кругом. Ни плача тебе, ни воя. Хорошо.

Развернулась и зашлепала к коряге, присела на нее, принялась распутывать волосья. Поля осторожно приблизилась к краю тропинки, заставила себя вдохнуть глубоко, выдохнуть спокойно.

— И что же сделать мне, чтобы ночь эту Степушка пережил?

Зазовка не ответила. Дернула плечом, пригладила космы, разделила на три свалянные сосульки, начала заплетать в косу.

Сука. Сука проклятая. Гниль овражья. Куничье дерьмо. Чтоб ты каждую ночь подыхала, рвотой своей захлебывалась, а каждое утро вставала мертвой, чтобы ночью опять помереть. Чтобы волки тебя драли, чтобы струпьями ты покрылась, чтоб глаза твои гнилые вытекли. Сука. Сука.

— Ты скажи мне, я что хочешь сделаю, — ласково попросила Поля. — Хочешь, косу заплету тебе? Красивую!

Зазовка покосилась с интересом. Но не ответила.

— Хочешь, принесу тебе ягодок? Самых свежих, медовых? Хочешь, наговор расскажу, чтобы к тебе в болотину самые красивые безумцы шли? Хочешь, на луну ворожить научу? Хочешь, оберег какой заговорю? — предлагала и предлагала Поля, теряя всякую силу голоса, начиная дрожать, не попадая зубом на зуб. — Ну, чего ты хочешь? Ну, скажи?

Зазовка покончила с косой, перекинула ее за спину. Легко забралась на корягу, прошлась по ней, чуть покачиваясь. Молодая совсем. Девочка почти. Голая, серая, мертвая. Не изнемогай Поля от злобы и страха, пожалела бы ее. Наконец зазовка устала, обернулась к Поляше, пожевала темные губы и проговорила чуть слышно, будто стесняясь своего желания.

— Девку хочу. Живую.

Поля решила, что ослышалась.

— Чего хочешь? — только и спросила она.

— Девку! — с вызовом повторила зазовка. — Чтоб горячая кровь у нее была. Я сыночка твоего поберегу тогда. Приведи мне ночью девку только.

— На кой тебе? — Поляша на миг забыла, что пред ней не девчушка юная, а мертвая и прожорливая тварь.

За кустами жимолости, украшенными россыпью синих ягод, послышались голоса и скрип шагов по тропинке, усыпанной песком и мелкой хвоей. Зазовка подалась на звук, испуганно затопталась, коряга под ней недовольно взвыла, глубже уходя в болотину.

— Ты не спрашивай, — злобно ощерилась тварь. — Ты мне девку приведи. Или ночью сыночек твой околеет.

Сказала и бросилась с коряги в топь. Та всхлипнула, булькнула раз-другой, и все затихло. Одна лишь иволга все кричала где-то там, в глубине бора, да Поляша все никак не могла унять дрожь, пока волк не вышел из зарослей, на ходу обрывая синие ягодки.

— Будешь? — спросил он как ни в чем не бывало.

Поляша не ответила. Демьян пожал плечами и прошел мимо, за ним девка с Лежкой, даже не глянули, только безумицы смотрели на Полю во все глаза.

— Чего вам? — спросила она.

— Ладка сказала, что плачет тут кто-то, — робко проговорила волчиха. — Мы не слышали, а теперь слышим.

— Боязно нам, — поддакнула полупрозрачная ее товарка, обхватила своей тоненькой ручкой подружий локоть.

— Если боязно, — зло оборвала ее Поля. — То шагай быстрее, нечего здесь лясы точить. Тоже мне, лесной человек, думала, оленьи рога натянешь, и сразу своя? Сразу не страшно будет, да?

— Не слушай ее, Вельга. — Из жимолости с треском выбралась кабаниха, встала перед Полей, злобно задышала. — Она дохлая, вот и злится. Мы-то живые.

И все трое поспешили по тропинке, нагоняя позабывшую их пришлую девку. А Поля осталась стоять, провожая взглядом широкую спину, обтянутую кожаной курткой. Кабаниха пылала жаром. Кровь в ней кипела безумием и яростью. Чем не горячая девица? Не на морду же ее перекошенную будет смотреть зазовка. Не миловаться же она зовет. О чем тоскуют в холоде ночи те, кого не греет сердце и кровь, дарованные при рождении? О чужом сердце, исходящем при каждом стуке горячей кровью. Будет тебе, проклятая, и кровь, и жар. Напьешься, согреешься, со Степушкой поделишься. Будет. Дождись только ночи.

Поляша подхватила лохмотья, чтобы не липли к промокшим ногам, и поспешила за безумицами. Ей вдруг стало легко. Казалось, чуть подпрыгни — и взлетишь. Только перья ее, сброшенные на озерной поляне, остались далеко-далеко. Захочешь — не дотянешься. А Поляша не очень-то и хотела. В человечьем обличии было холодно и больно, мучительно и страшно, но жизнь, которую оно дарило, со всей ее яростью и сладостью, уже кружила голову, стирая всякую память о лебединых полетах.

И даже спящий на дне озера больше не тянул Поляшу к себе. Берегиня в ней затихала, уступая место той, что ходила по лесу, заговаривая на луну и росу каждую травинку под своими ногами, а после неслась прочь жарко целовать и яро чествовать, предавать и губить, благословлять и обрекать на гибель, отдавать и брать, не задумываясь ни о чем. Словом, быть женщиной. Словом, быть живой.

Безумицы

Лухарина.