Братья

– Не буду, пока не отпустишь! – уперся батрак. – За тайну обычно серебром платят, а не кулаками. Такой тайны без мзды не доверяют. Здесь все сводится к убийству. Да если туруханский пристав узнает, что ты затеваешь! Загремишь на каторгу под церковные колокола. Понял, Петр Михайлович? Она по глазам прочитала твои мысли, когда ты еще был на руднике. Она предсказала, что рудник не пойдет. Первую медь получили – и остановили его. И бумаг из столицы нет, и денег много ухлопали. А почему мне открылась? Скажу, у Авдотьи тяжко на душе! Говорит, живет ради дочери. Знает, у тебя к ней любовь ушла, не родившись. Рассказывала, что не была взбалмошной девицей, готовой на вольности и шалости. Что строго относилась к себе, а тем более к мужикам. И тебя поняла сразу, что влюбчивый ты, но неотесанный. Думала отесать тебя в жизни, сделать любым для себя, а себя – любой для тебя. Когда ты увидел Авдотью в Повалихино впервые, у тебя уже глаза были затянуты пеленой Екатерины. С тех пор ты и не смог снять той пелены. Может, и не хотел. И Авдотью толком так и не разглядел за эти годы. Она, с ее норовом и грамотой, могла бы переломить тебя, очистить от налипшей грязи и сделать своим. Думала, перебесишься и успокоишься.

– Хватит, Аким! – остановил Петр Михайлович. – Хватит с меня! Неужели я так по-черному прожил этот отрезок жизни? Послушал я тебя, Аким, и себя испугался. Наверное, душа моя уже почернела! И пророчество черное ты мне открыл. Но язык прикуси! Иначе отдам собакам. У тебя грехов поболе моего! Остальное я выспрошу у Авдотьи. Иди, работай. Понадобишься – позову!

Аким скрипнул дверью, вышел в полутемный коридор. Ощупал щеки. Саднили десны.

– Эх! – мотнул головой. – Зря я Авдотьину душу Петру открыл! Такой зверюга вряд ли поймет жену. Он и себя-то не понимает! На брата нож точит, который его с трех лет кормит и одевает! Я – варнак, но этот зверее меня. Всегда нож за голенищем носит.

Аким горел мщением.

«А зуботычины припомню! Попадется мне когда-нибудь на тракте – не поздоровится. Будет помнить Акима-кучера. Единственное прощение, если откупится деньгами за битье», – думал он, идя в людскую.

Из кухни выглянула Екатерина, презрительно посмотрела на батрака:

– Какой ты подлец, Аким! В моих глазах потерял доверие, и, наверное, навсегда!

– Прости, Катерина Даниловна! Бес попутал. Только не выгоняй со двора! Я, как пес верный, буду завсегда служить вашему роду. А говорить Киприяну о драке – не в твою пользу. Не береди его незаживающую рану! – встал перед ней батрак на колени. В глазах мольба и раскаяние. В душе плутовство. Он научился владеть лицом. Они уже не раз убеждали хозяев в покаянии и вызывали в их душах прощение.

Вот и сейчас мнимой покорностью добился помилования. Она подошла к коленопреклоненному батраку и, положив руку на голову, сказала:

– Я прощаю, коль простил Петр Михайлович, хоть и не верю в твои обещания! Из тебя прет ранее скрытая подлость! Еще раз провинишься – прощения не жди! А сейчас смой кровь с бороды, смени сорочку, жилет и ступай на кухню. Хоть чаю попей!

– Премного благодарен, но сейчас еда не пойдет! Десны кровят. Скулы болят. Пойду собак кормить да дров в печь подложу!

Екатерина победно взглянула на, казалось, сломленного мужика.

– Поднимись с колен! Хватит изображать покорность. Не такой уж ты покладистый. Думаешь, я поверила, что Петр кулаками выбил твое смирение. Никогда! Ты прикинулся сломленным. Но на самом деле ты сегодня взял быка за рога. Сегодня Петр Михайлович стал твоим пленником в распрях между ним и Киприяном. И ты, простой батрак, взял в клещи одного из самых богатых купцов низовья.

*

Петр Михайлович нечасто говорил с женой о торговых делах, об охоте или рыбалке, об удачах или промахах очередного аргиша по тундре. Он всегда помнил, как попал впросак в разговоре с Авдотьей на станции Повалихино. Купец знал, жена не только грамотная, но и опытная в житейских делах. Поэтому по-прежнему боялся оконфузиться своими невпопад высказанными суждениями перед Авдотьей Васильевной. Боялся, что она скажет ему в глаза о том, что годы идут, а мудрости у него по-прежнему с гулькин нос.

Но после гадания она чаще и чаще наступала на Петра. Спрашивала, когда он станет хозяином, когда у них будет своя крыша над головой и когда сам будет распоряжаться своей судьбой?

Петр Михайлович становился угрюмым. Он сдерживался от ярости, что не может достойно ответить жене. Заикался, краснел, ходил по горнице, прятал от Авдотьи глаза и всегда заканчивал разговор словами:

– Киприян обещал в конце года разделиться, дать денег на постройку нашего дома.

Авдотья Васильевна с укоризной смотрела на мужа, понимая расплывчатость обещаний.

– Ты, Петр, десять лет ссылаешься на брата, что в очередном году разделитесь и ты начнешь рубить дом. Уже дочь выросла, сам седеешь… И так год за годом. Я устала ждать.

Она прерывала его суетливую ходьбу по горнице: