Братья

Ветер с Енисея загонял в протоку волну, катил ее по стрежню мимо притихшей бухты. Мягкая зыбь лишь покачивала засыпающее судно и две плоскодонные баржи.

К утру Енисей поутих. Сиверко переходил в шелоник. Во время смены ветров наступило долгожданное затишье. Загудела топка, выбрасывая из трубы серовато-коричневый дым. Дали протяжный свисток, подняв команду для отхода. Проснулись и на баржах. Вышли, потягиваясь, шкиперы, осмотрели по бортам баржи, зачерпнули по ведру прохладной воды, умылись и у рубок ждали команды капитана. Но пароходная суета оттягивала отход. Гаврила разжег печь, снял конфорку и поставил чугунок с водой на огонь. Снял с веревки выстиранную робу, аккуратно сложил. Потом разделал свежего костеря, бултыхавшегося в бочонке вместе с тремя осетрами, которых дал ему на дорогу старшина Семен.

– А малосол передашь моей жене в Верхне-Имбатске, – протянул он деревянное ведро осетрины. – Ведро на обратном пути вернешь. Передай ей, все артельщики живы и здоровы. Она бойкая, всему станку расскажет.

Гаврила бросил в чугун три куска и голову костеря, а остаток рыбы подготовил к вялению: мякоть распластал до кожи, слегка посолил, сунул в каждую дольку по зубку чеснока. И повесил вялить на рубку. Солнце сушило рыбу, выдавливая своими лучами желтый осетровый жир. Он каплями капал на палубу, оставляя пятна. Шкипер подставил небольшую миску для сбора стекающего жира.

– Эй, на барже! – раздался голос капитана. – Поднять кормовые!

Гаврила медленно крутил лебедку. Якорная цепь натужно скрипела, подтягиваясь к борту, наматывалась, проскальзывая цепными звеньями, скрежетала, будто каторжные кандалы. Баржи, принявшие на борта якоря, натянули швартовы, и их течением вынесло к середине протоки. Гаврила ударил в палубный колокол, дав знать, что баржи готовы к буксировке.

– На судне! Поднять якоря! – пронеслась над протокой.

Якоря, тайменем наполовину высунувшись из воды, заходили ходуном, разбрызгивая воду. Потом чуть пошли вверх и зависли, блестя на солнце водой, и вскоре прижались к бортам. Судно потянуло к баржам.

– Машина! Малый вперед! Лево руля!

Захлопали, будто крыльями утки-хлопунцы, плицы. Колесо медленно набирало обороты. Справа по борту вахтенный делал замеры и успокоительно кивал капитану. Колесо взбаламутило ил, и клубы грязной воды закрутились у правого борта.

– Не дай бог на мель сесть! – встревожился капитан. – Вахтенный! Смотри в оба!

Пароход, обогнув мель, на полной воде ощутил себя легче. По течению пошел быстрее, выровняв баржи на буксире.

– Средний ход! – скомандовал капитан.

Залопотало чаще колесо, заторопился дым из трубы. Двигатель перелопачивал енисейскую воду. Капитан навел подзорную трубу на правый берег:

– Вон, тунгусы аргишат к заливу! – сказал он Петру Михайловичу – Видимость отличная, можно людей пересчитать. Смотрите!

– Это долгане с Норильских озер. Аргишат на охоту. Пожалуй, они рановато в этих местах. Почему торопятся? – рассуждал вслух купец, глядя в окуляр. – Неужели лед поздно сошел с Норильских озер? А может, порыбачить хотят в заливе?

Он помнил, что князец Матвей подрядился доставить Лопатину провизию в Крестовское к Ильину дню.

«Ильин день двадцатого июля. Сегодня семнадцатое. Если это аргиш, то все равно к оговоренному сроку не успевает, – прикинул Сотников. – Стало быть, Лопатин уже волнуется о провизии. Надо будет по приходе в Дудинское выяснить, когда ушел к заливу князец».

Левый берег наволочный, дальше и дальше уходил на юго-запад. Теперь пароход шел вдоль правого против течения. Натужно пыхтел паровик. Далеко на горизонте Толстоносовский мыс, казалось, слился с Мининскими островами и висел над водой, будто мираж.

– А все-таки красивые здесь места, Петр Михайлович! – восхитился капитан Бахметьев. – Хожу по Енисею не один десяток лет, начинал с парусников. А северную, особую красоту, ни с чем ни сравнишь. Есть тут что-то строгое и совершенное. Ничего добавлять не надо. Ни ландшафта, ни тайги, ни облаков. Все к месту, умеренно, но самодостаточно. Никаких излишеств. Как на картинах гениальных художников.

– Что бы вы ни говорили, Николай Григорьевич, а я как-то не замечал ее. Приелась, что ли? Не различает мой глаз ничьей красоты, кроме женской. Считаю, женщина – венец природы. От нее исходят лучики красоты на природу, а потом на мужиков.

– Нет! Я замечаю необычное. Глаз замечает, ум воспринимает. А вообще, красота индивидуальна, личностна. Не все, что для меня красиво, может восхищать вас. А отсюда: красота требует не обсуждения, а восприятия и поглощения.