Братья

Там был внушительный список имен армянских священнослужителей, погибших с четырнадцатого по восемнадцатый год. Рядом — изображения Бога Отца и Марии, а младенец Христос обвивал руками имена, как бы запоминая их.

— Только дальние родственники, — ответил служка. — Мне неприятно говорить, но вам все же надо уйти.

— У тебя вот тут помялось спереди.

Паренек разгладил одеяние и повторил:

— Пожалуйста, приходите завтра утром. С семи.

— Неужели небеса так строги? Скажи священнику, чтобы он сам меня выставил.

Уже начавший сердиться юноша убежал и скрылся за фреской. Почти сразу оттуда показался священник. Он медленно зашагал по проходу и, подойдя к последнему ряду, сказал по-армянски:

— Скажи, что ты хотя бы пожертвовал на храм.

Рубен оглядел стены и люстры. Кругом много золота. В стеклянном ящике у алтаря блестела бриллиантами Библия.

— Похоже, с этой церковью все хорошо и без моих грошей.

— Все это лишь для того, чтобы привлечь как можно больше людей в дом Божий.

Когда-то Рубен попытался убедить Аво поверить в Бога. Они были еще совсем юны. Аво читал стихи, и Рубен предложил ему для разнообразия прочитать Библию. Именно оттуда и начался их спор.

— Погляди на все прекрасное, сотворенное во имя Бога, — объяснял брату Рубен.

Архитектура, живопись, музыка, скульптура, даже книга со стихами в его руках — за все это Аво, по мнению Рубена, должен был благодарить Бога. Только через красоту художник и может общаться с Богом. Однако Аво усомнился, что красота — это только средство. Он считал, что красота сама по себе является целью. Искусство и есть цель, а Бог есть первое произведение искусства.

— Скажите, — спросил Рубен священника, — а что вы говорите тем, кто утверждает, что Бог — это вымысел?

Тот вздохнул:

— Говорю, что время осмотра храма закончилось, а пожертвования можно оставить у выхода.

Рубен открыл бутылку и отпил из нее.

— Ну вот, теперь вы нарушаете уже два правила.

— Хотите попробовать?

Священник наклонился, посмотрел на бутылку и отказался. Затем слегка приподнял полы своего одеяния и сел на стул рядом с Рубеном. Сколько же работы потрачено на эти ризы?

— Я мешаю вам отправиться на парад по случаю Дня взятия Бастилии? — осведомился Рубен.

— Значит, вы не француз, в том смысле, что не родились здесь, — ответил священник. — Я подумал об этом с самого начала, а вот теперь знаю точно. Потому что мы называем этот праздник совсем по-другому. Так говорят только туристы. Мы не отмечаем кровавый штурм. Иностранцы, а особенно Советы и США — вечно ссорящиеся родственники, думают, что мы празднуем Бастилию. Но это не так.

— Так для чего проводится парад? — удивился Рубен.

Священник объяснил, что на самом деле праздник называется Fête de la Fédération — День Федерации. Праздник учрежден четырнадцатого июля на следующий год после штурма Бастилии.

— Первый такой праздник был проведен в тысяча семьсот девяностом году. Он знаменовал собой события, кульминацией которых стало принятие конституционной монархии, направляемой Учредительным собранием. Вопрос решился без кровопролития, то есть праздник стал днем примирения. Конечно, мир наступил только по окончании революции, много лет спустя. А впрочем, зачем я это рассказываю? У французов довольно-таки знаменитая история.

— Не такая, как у нас.

— Да, — вздохнул священник. — Не такая…

Рубену пришло в голову, что он и сам мог бы стать священником. Он бы целыми днями журил своего служку за то, что тот пропустил время возжжения свечей после туристического часа. Он бы облачился в свою веру, словно в ризу, чтобы закрыться от всего мира, чтобы поставить всю свою серьезность на службу правосудию — вселенскому правосудию, а не той справедливости, которую он тщился осуществить.

— Я хотел бы исповедаться, — произнес он.

Священник потряс рукой, и рукав его пурпурной мантии вздернулся, явив глазам дорогие наручные часы.

— Насколько полной исповеди ты хочешь? — спросил он.