Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Как приятно это будет для офицеров, не имеющих состояния, для купцов и проч., кои на станциях не могут иногда дождаться лошадей и сидят суток по двое, особливо если такие же дилижансы учредятся до Риги, Вильны и в прочие места, что наши господа и намерены сделать, если пойдет дело на лад. А пора и у нас сделать сношения по почте удобнейшими. Тогда заведутся и трактиры, где положены будут обеды и ужины для дилижансов, и много произойдет от этого начала полезного. Ты видишь, что мы, на наших обедах у Воронцова, между бездельем иногда и делом занимаемся.

Александр. Москва, 3 мая 1820 года

Как-то у вас, а наше гулянье 1 мая было прекрасное. Погода такая, что лучше желать нельзя, в лесу все зелено, и очень приятный запах от травы. Народу бездна, 5600 карет, а всех экипажей более 8000. Все было, однако же, порядочно. Князь Дмитрий Владимирович был верхом, с превеликою свитой, а я ездил в коляске своей с женою, Катей и Костей. Нагулялись славно. Вечером сидел у нас долго Сергей Тургенев, которого отъезд еще не назначен. Кого ни спроси, всякий куда-нибудь да едет; скоро Москва опустеет. Комендант плачет, что останется один, а он нас перепугал третьего дня: так занемог вдруг, что послали за доктором. Сделалась у него такая страшная боль в ухе и всей правой стороне головы, что всего свело. Тотчас поставили муху шпанскую, ноги в воду и дали слабительное. На другой день стало легче, вчера встал и надел сюртук, но жалуется, что слаб.

Очень сожалею о приключении с Татищевым; ему не должно никогда ходить одному по улицам: он и слеп, и рассеян; хорошо еще, что дешево отделался и что глаз не повредил, а прочее скоро пройдет. Я вчера сказал это Урусовым, которые ничего не знали, и рад этому; а то у нас, пожалуй, скажут, что Дмитрий Павлович убился до смерти. Княжны обе ахнули и нахмурились, но я их успокоил и заметил им, что когда Дмитрий Павлович, бывало, у них за столом сиживал между двух племянниц, то таких бед не случалось. Бью челом разбитому. Очень благодарен Разумовским за память их, надеюсь лично их видеть. Ты хорошо сделал, что уничтожаешь подъезд под дом твой, все признают это неудобство, и я здесь знаю домов пять-шесть больших, в коих ту же сделали перемену: у Козицкой, в Английском клубе, у Прозоровской и проч. Верю, что много хлопот у тебя, но еще более их понимаю по описанию, делаемому тобою, помощников твоих. Нельзя тебе с ними оставаться; не упускай оказии новых штатов, буде оные состоятся. А между тем благодарю тебя за все подробности. Здесь пока дело слабо, именно навыворот.

Константин. С.-Петербург, 4 мая 1820 года

Первое число мая было для меня самое неприятное. Окончив письмо к тебе, я принялся за дела и открыл злоупотребление здесь, в самом почтамте; с тех пор беспрестанно вожусь, произвожу следствие и, наконец, сегодня, по решению князя, отсылаю виновного в Уголовную палату. Кто же этот виновный? Коллежский советник, экспедитор, человек, служивший прекрасно 20 лет, имеющий жену брюхатую и трех детей, старого тестя. Каково же мое положение! Никогда в жизни я так не мучился. Несчастный молодой человек от одного проступка впал в бездну, наделал долги, стал брать деньги из пакетов в экспедиции, коею сам управляет; наконец, поступили ко мне жалобы от посылателей. Я писал к почт-директору малороссийскому и не мог понять, как он мне ни на одно письмо не отвечал, возродилось во мне подозрение на экспедицию; я послал письмо к нему посторонним образом, и что же он мне отвечает с нарочным? Ни один пакет с деньгами, ни одно мое письмо до него не дошло. Денег недоставало по реестру с лишком 22 тысячи. Подозрение явное на экспедицию. Я поехал к князю, сказал ему о моих подозрениях и о мерах, кои намерен взять, чтоб открыть преступника. Возвращаюсь, допрашиваю помощника экспедиторского, который ни в чем не признается; посылаю за больным экспедитором, его привозят. Только что входит, надобно было его допросить. Скрепя сердце, говорю ему: «Я вас больного потревожил; но вы знаете, зачем я вас призвал. Это дело ваше, я имею все доказательства, следовательно, объяснения не нужны, дайте мне средства вас спасти, если можно». Он – в ноги и во всем признался. Он брал пакеты с деньгами, он останавливал мои письма и проч. Не буду тебе, любезный брат, описывать моего мучения, а долг свой должен был исполнить. Князь мне обещал просить после государя об облегчении участи несчастного. Дай Боже, чтобы его помиловали! Куда как тяжело наказывать! Бедное семейство! Скрыть преступление нельзя и не должно, хотя по человечеству и горько. Надобно, чтоб ни один чиновник не мог в подобном случае надеяться ни под каким видом на прощение, а не то беда. Экспедиторское место доверенное; как уберечься от человека, который сам хозяин и у себя крадет? Тут никакие глаза не усмотрят, и, повторяю, если не будет строгости и страха, так беда. Но только о сем и ты, мой друг, никому не говори.