Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Мое дело идет очень медленно; но я, правду сказать, и мало стараюсь. Я более часу был с Румянцевым наедине. Он мне предлагает первое место, мне приличное, которое представится; но я так боюсь попасться к какому-либо новому коронованному вшивику, что иной милости не прошу, как только возвратиться к моему любезному Татищеву. Гудович просит секретаря для трактования мира[36]; граф мне это место предложил, но я поблагодарил, хотя оно и может принести великую пользу. Жил я два года далеко от тех, коих люблю, без способов с ними сообщаться, – будет с меня этого: теперь меня не заманишь никакими конфетами. Предложено мне будет мюнхенское секретарство, вряд ли решусь туда ехать, разве для того, чтоб быть в твоем соседстве; все от того зависит, какого министра туда пошлют: будет ли это Бибиков или Татищев? Впрочем, буду требовать батюшкинова совета. Дмитрию Павловичу не думают давать места. Граф, кажется, хочет меня оттянуть от него, не знаю – для чего; я дал ему очень почувствовать, что желаю разделить его участь. Так что я уезжаю, без какого-либо решения о будущей моей участи, в отпуск на год. Граф мне учтиво отказал и обещал оный на 4 месяца. Вчера подал я прошение: просился я к Венской миссии. «Зачем же вам быть сверх комплекта? – сказал мне граф. – Вы имеете право на место, соответствующее потерянному вами», – и проч. Все мои происки к тому клонятся, чтобы с тобою как-нибудь пожить вместе. Внуши князю написать, что было бы хорошо, ежели б оставили Татищева в Риме без официального статуса, но как путешественник он мог бы, не давая ничего заподозрить французам, быть полезным, особливо в минуту, когда у нас нет служащих в Италии, которая теперь театр важных событий. Впрочем, как бы они ни ворочали, а я уж в Вену попаду каким-нибудь да манером.

Оставлю это на час: я к этому вернусь позднее. Стану говорить о матушке. Я у нее живу, само собою, но уж не там, где ты был. Мое появление произвело в ней волнование, от которого она насилу оправилась, несмотря на все взятые мною предосторожности, чтобы отвратить от нее всякое насильственное движение. Я послал сперва к ней Антонио, который очень хорошо привел в действие данный мною урок; со всем тем, как обнял я ее, сделался ей обморок; радость моя обратилась в беспокойствие. Теперь она, слава Богу, здорова. Не поверишь, как я ее нашел ослабевшею и переменившеюся: она чувствует живо нужду ехать в Москву и отправится туда в будущем месяце. Слава Богу, убедилась она пользою и выгодами сего перемещения. Я буду покоен, когда она прибудет туда; а между тем ничего не упущаю, чтобы всячески ее утешать и укреплять ее здоровье. С тех пор, что я приехал, вижу уже большую перемену в ней. Я дал ей от тебя 10 червонцев и устроил ее дела: теперь нет на ней ни копейки долгу; 430 рублей заплатил я за нее; кроме того, оставлю ей еще сотенки три, ежели Коллегия заплатит мне передержанные мною 156 червонцев в курьерство мое из Палермо в Вену. Вестман мне это обещал наверное и велел только счет подать. Нам надобно добавить каждому по 400 рублей в год, тогда будет она иметь по 2000 рублей, с коим доходом славно ей можно жить в Москве; она мне говорит, что это все, чего она желает. Но кто нам мешать будет посылать Extra-Einkunften? Надобно утешать старость ее; лучше мы потерпим, лишимся даже нужного, чтобы доставить ей лишнее. Я знаю твое сердце, милый брат; лишнее тебе это предлагать или, лучше сказать, лишнее было бы требовать согласия твоего на предлагаемое мною устройство. Так что я сказал матушке, что мы с тобою договорились в Вене о таком устройстве. Как обрадовало ее это!

Беда иметь сердце нежное, как ее: все его слишком поражает. Ты знаешь, как она любит цветы. Я сделал ей сюрприз, накупив розанов прекрасных, гвоздик, левкоев, гиацинтов на 20 рублей, и заставил все окна ее комнаты; все утро проплакала, столь была ей чувствительна память сия. А что трогает сердце, то вредит здоровью: ей нужен покой, но с ее чувствительностью как найти ей оный? Это, право, меня сокрушает.