Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Дети очень выросли, особливо старшая, которая с Генриеттой; Лизочка хороша собою. Знаешь ли, какой у меня проект в голове? Право, я оным часто забавляюсь: выдать ее замуж за Фавста; дело-то, право, сбыточное. Может ли он найти лучшую жену, а она мужа? Об этом подумаем посерьезнее в надлежащее время. Скажи мне, что ты думаешь об этом? Приступаю к Александру Васильевичу: есть чем потешить публику. Жалко смотреть на него: совсем пропадает молодой человек. Мы все делаем, чтоб привезти его в Москву; принудили его выпросить отпуск; князь Сергей[37] оставил мне деньги на заплату его долгов, и я везу его с собою в Москву; там дадим ему место. Надобно его иметь в глазах, а то здесь наносит он бесславие нашему дому: пьет безмилосердно. Намедни сидит в театре; актер, не знаю, что-то сказал, а мой Приклонский вздумал ему с кресел закричать ответ по своему вкусу. Эртель тут был и велел молодца вывести из театра. Весь театр потешался этой сценою, которая позабавила более, чем пьеса; говорят, что реплика Приклонского была весьма остроумна; не знаю я, что он сказал.

Анна Петровна все еще здесь; Николаша ее колотит, а она кричит с восторгом: «Как он мил!» Правду говорит батюшка ей: «Покуда хороша Наталья Алексеевна, процесс вам не выиграть; приезжайте в Москву ждать ее упадка». Она наконец тоже решилась ехать в Москву через две недели. Следовательно, все наши вон отсюда.

Мой отпуск выйдет на днях, я его только жду, чтобы поскакать; умираю от нетерпения обнять батюшку; а он, наш любезный, во всяком письме своем к князю Сергею Ивановичу все говорит: «Куда девался мой Александр? Старайтесь что-нибудь об нем узнать от Сергея Павловича или в канцелярии Министерства», – и проч. То-то обрадуется, как получит письма наши из Вены; я их отдал Прокофию Лукичу, коего не мог не видеть в Вильне. Я не забыл дело венской Белой Бабки[38]. Она нашла в Боголюбове золотого стряпчего; такой фарисей! Рассуди, что он был у Литты и привел ее в слезы и с нею плакал, сделав ей картину княгининого положения. «Вы ведь потеряли уже одну дочь[39], – сказал он матери, – неужели и этой хотите лишиться? Войдите в ее состояние: она, бедная, больна. Кому же пещись об ней, ежели не вам?» – и проч. Только уж он до того наговорил, что та в слезы. Она приняла сторону своей дочери, повторяя с жаром: «Я прежде всего мать, Катенька дитя мое, уж поставлю на своем», – и проч. Я чаю, Боголюбов пишет сам обо всем; он отлично справился с ее поручением, и моей помощи не надобно было. Только знай, что Боголюбов препролаз-малый: он все, ну все знает, он оказался мне в высшей степени полезен и помог здесь, и любит нас обоих от всего сердца. Я им, право, не могу довольно нахвалиться: милый малый и преуслужливый, уж умеет в душу влезть хоть кому.

Мне здесь очень клеится: все меня очень ласкают; Якова Ивановича сыну всюду двери откроются. Как лестно и весело иметь такого отца, как наш! Румянцев в долгой беседе со мною (во время коей я успел заметить, что ему не только здравого суждения недостает, но даже и знания географии) говорил мне о высоком уважении, кое питает он к столь выдающемуся служителю отечества, как батюшка. «Что ж, – сказал я, с жаром его прерывая, – составьте счастие его старости, добившись от императора наград, кои начальники наши испрашивали для меня и брата». Я это произнес, кажется, с таким чувством, а он отвечал: «Будьте уверены, что я сделаю все, что в моей власти», – как будто бы не мог он словом все сделать; лучше было молчать, чем пустое молоть. Не подумай, что тут есть какая-либо личность к нам; он со всеми так, за то все от него бегают, никому добра не делает. Я не вытерпел и сказал ему, что Свиньину, который был почти у тебя под командою, дали крест. Весь ответ был – пошевелиться на стуле. Его скоро спихнут; дела делаются нельзя глупее и подлее.

Сегодня ходили по всем домам квартальные с запрещениями носить в столице впредь белые кокарды и кресты Св. Людовика; этого Алькье никогда не мог вынудить у генерала Актона в Неаполе, а Россия главу преклоняет. Ведем две войны, английскую и шведскую, бог знает зачем, объявляем Финляндию нашей областью тогда, как все крепости еще в могуществе шведского короля и, может быть, будем принуждены оставить постыдно сие завладение или сделать большие усилия и пожертвования, чтобы удержать заклад; с турками не хотим ни драться, ни мириться; в государстве нет ни соли, ни сукна на армию; в Казани и Саратове чума; войско разбросано на севере и западе, а весь центр России открыт. Вздумай теперь Бонапарт идти прямо из Варшавы в Гродно, не найдет сопротивления, и проч. и проч. Вот в каком положении матушка-Россия, первое государство земного шара!

Но полно о сем, грустно говорить. Третьего дня был бал у княгини Долгоруковой, был великий князь. Было очень весело, и я как следует развлекся. Нашел пропасть московских, виленских и неапольских знакомых, Влодековы стали прекрасны, особливо меньшая, а старшая мала ростом. Обе тебе велели кланяться, и множество других, но не упомню всех.