Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Взгляд его мне не нравится; есть что-то дикое, и красное пятно на правой щеке; лежит на диване в халате, часто встает, особливо ночью, и твердой ногою ходит по комнате. Вот пять суток, что он не спит. Он никого видеть не хочет, кроме Сюодери и княгини. Он потребовал под слово чести, чтобы дали ему опиум, дабы вызвать сон, ему отвечали: «Опиум для вас все равно что яд». Больной как будто боится всякого лица, кроме сих двух; этим утром виделся недолго со своими детьми, и без умиления и явного удовольствия. Минуты через две сделал знак рукой, чтобы мы ушли. Я уж был у дверей, как он сказал мне: «Напиши, пожалуй, Тургеневу, что видел меня и что не могу ему писать». Я было сел в другой комнате, с княгиней поговорить, покуда она завтракает; а он велел ей сказать: «Ежели все завтракаете, то пожалуйте с чаем к князю». Он не отпускает меня от себя ни на миг, не могу ни с кем и поговорить. Вообще больной не хуже вчерашнего; но мне кажется, что и перервать горячку не успели, а это бывает в первые дни всегда. Его положение очень меня озабочивает, ибо, по-видимому, ванны, пиявки и шпанские мухи не помогли. От чего же ожидать кризиса? Что-то скажет консультация? Княгиня имеет силу сверхъестественную и совершенно все одна за ним ходит. Никого не принимают. Я сказал больному, что получил от тебя «Онегина». – «И мне прислали», – отвечал он.

Александр. Москва, 25 февраля 1825 года

Завтра постараюсь поутру узнать о Вяземском Я был у него теперь, то есть в 9 часов вечера. Был консилиум. Доктора согласны в болезни и в лечении; порешили, что опасность еще не миновала, а работают, чтобы предупредить воспаление; кровообращение улучшилось, руки не холодны, мучает его бессонница, никого никак видеть не хочет. Увидим, что-то скажет эта ночь. Жалею, что не могу застать Скюдери, чтобы с ним переговорить. Ох, жаль мне Вяземского душевно; все имел, чтобы быть счастливым: ум, прекрасную душу, молодость, богатство, имя, – все пошло не в прок.

Александр. Москва, 1 марта 1825 года

Вот мое письмо к новому неапольскому королю. Авось-либо не забыл он еще, как я к нему ходил в Казенце, Лагонере и других городах Калабрии в сюртуке и сапогах. Он очень был ко мне милостив; во всяком случае, письмо это не может не быть ему приятно. С Медичи были мы также приятели, игрывали в квиндичи и вместе волочились. Письмо мое к нему приноровил я к его образу мыслей. Я датировал от января, дабы усмотрели в сем более усердия с моей стороны, с тем чтобы переложить вину на почту; писал письмо из Петербурга, чтобы легче было им отвечать в случае нужды: в мое время неапольский почтамт не знал еще, что есть Москва, а почтамтские ученые думали, что это городок отдаленный, в Азии лежащий. Доставь мой пакет через неапольскую миссию или как лучше заблагорассудишь, лишь бы дошло верно. Всякий недавно воцарившийся король весел и расположен к добру; а там, как узнает, какое это бремя – корона, и как пойдут заботы, то и приветствия прислушаются и не трогают. Запечатай своей парадною печатью, прочитав, что пишу. Пусть видят, что крестами меня не удивишь, а лучше бы другим гостинцем.

Ежели бы был другой министр, а не мартышка эта Штакельберг, в Неаполе, я бы и ему написал: не равно спросят у него, что бы было мне приятно. В 1805 году вся их иностранная коллегия так была подкуплена Францией, что я сидел ночи и переписывал для них все секретные их бумаги, что известно было королю покойному и министру Чирчелло. Пусти мои два корабля в море; или разобьет их, или воротятся в белокаменную с грузом неапольских произведений. Фавст меня уморил; говоря об этом, сказал он мне: «Да ты приписал бы в письме королю, что имеешь друга, которого любишь, как брата; смотри, коли и мне не пришлет орден, а тебе пожалует герцогство или княжество!»

Александр. Москва, 3 марта 1825 года