Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Я просил не верить клеветникам и кончил тем, что есть люди, кои говорят и трубят везде, что его, Тургенева, мало бы повесить, что он карбонар, что он князя Александра Николаевича ввел во многие большие неприятности, что бог знает за что получал 20 тысяч окладов, чего не имеют фельдмаршалы, и проч.; мало ли что врут, надобно это презирать, а не повторять как истину. «Нет, мой милый, – добавил он, – с тобой я не могу говорить откровенно. Ты представляешь собой устрашающую силу в Москве. Твой брат пользуется влиянием». – «Все это смешно. Именно мне и брату ты можешь сказать все, что думаешь, ибо это умрет между нами, а твои так называемые друзья повторяют твои слова с дополнениями и причиняют тебе подлинный вред; ты часто, что называется, врешь, без намерения худого, а это идет в огласку и тебе вредит. Брат тебе верный друг, знает твое сердце и желает тебе добра; лучше бы тебе слушать его советы, чем искать рукоплескания вздорных твоих приятелей». Как он ни вертелся, а должен был наконец замолчать. – «Вот Карамзин так друг мне». – «Ну, я бьюсь об заклад, что, верно, и Карамзин не один раз тебе советовал быть осторожнее в разговорах твоих». Тургенев одно твердит: «У меня теперь небольшое состояние, но независимое; чуть не так – уеду во Флоренцию». – «Чуть не так? Да от кого же зависит это чуть не так? От тебя же. Зачем навлекать себе неудовольствия, и не делами, а болтовством? Ты добр сам; зачем тебе марать добрых людей, не имея точных доказательств, что они дурны?» Даже и Воронцову досталось, и этот – подляшка. Я, право, боюсь, что доброго нашего Александра собьют совсем с пути. Все это сообщаю тебе для сведения твоего, хотя Александр и должен знать, что я ничего от тебя не скрываю.

Константин. С.-Петербург, 30 декабря 1824 года

Толстой вчера опять мне говорил о Закревском и спорил со мною. Хороши дает резоны: ну как же Грушеньке не дали банта! Я его просил о сем не говорить; иной подумает, пожалуй, что Арсений точно от этого бросает место. Хотя он и слаб, но никогда не поверю, чтобы мог до такой степени баловать жену. Как бы ни было, нет ему моего благословения, пока не докажет мне, что не мог остаться или по болезни, или по другим каким-нибудь причинам. Да и эти причины не скоро приму. Он столько облагодетельствован государем, что как на войне должен не щадить последней капли крови для него, так и в мирное время не слишком думать о здоровье, если оно только дозволяет ему исполнять свои обязанности. Служить всякий должен, а особливо мы с ним, до самого нельзя.

1825 год

Александр. Москва, 7 января 1825 года

Вчера было открытие московского Колизея! Театр был полнехонек. Здание снаружи великолепно и внутри величаво, хотя и дурно расписано; этому можно помочь. Для театров нет иного цвета: или белый, или светло-голубой. Зачем не сделают фальшивый мрамор с золотом? Говорят, надобно 40 тысяч на это. Зачем жалеть 40 тысяч там, где положено полтора миллиона? Театр этот очень напоминает Сан Карло в Неаполе. Отовсюду видно хорошо, и довольно слышно – по сырости, еще существующей; только надобно бы устроить освещение. Ложи внутри расписаны темно-зеленым цветом; темно, и кажется, что дамы сидят как будто в пещерах: никого не разглядишь. Всем недостаткам можно помочь, но театр прекрасен и возьмет место между первыми в Европе, только слишком велик для здешней публики и должен дирекцию разорять. Это первое представление стоило 43 тысячи, выручки было только 5300, а был набит. Зрителей было, говорят, 2700 человек; я думал, более.

Теперь спросишь ты: что давали? Первое, «Пролог», здесь прилагаемый, писан хорошо; прологи – сухая материя всегда были, и этот показался очень длинен. Актеры перезябли, и Филисша, делавшая Эрато, дула просто в кулачок, не церемонясь. Как приехал князь Дмитрий Владимирович [Голицын, московский генерал-губернатор], перед тем, что зачинать увертюру, поднялся ужасный шум; стали выкликать строителя: «Бове! Бове!» Он явился в ложе Кокошкина, и его заглушили рукоплесканиями, и «браво» летали по зале. В музыке не нашел я ничего особенного; хоры Алябьева были хороши. В конце «Пролога» нимфы, гении, танцовщицы составили из лавров шифр «Александр I» прекрасно; тут так стали аплодировать, что походило на крепость, которую штурмуют. Публика вызвала также Дмитриева, сочинителя пролога, и Верстовского и Алябьева. После начался балет «Золушка». После первого акта я уехал, ибо у нас дома был другой спектакль: тянули бобы, и по жребию сделались королем и королевой Андрей Ростопчин и Ольга [младшая дочь А.Я.Булгакова]; дети резвились, рядились и веселились; были Соковнины, Обресковы, приехал Корсаков и граф Федор Васильевич [Ростопчин].

Машины для первого представления и по огромности театра шли хорошо, только после первого акта балета занавес с четверть часа не хотел опускаться. Огромное здание: на сцене было, верно, более ста человек, а не видать их. После был маскарад, но я не поехал. Долго проболтали мы с графом Ростопчиным.