Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Коротко говоря, князь Дмитрий вызывает провокаторов к себе, чтобы говорить с ними; но кажется, что эти господа, решившиеся силой заставить принять их сестру в семью, которая того не желает, упорствуют, и Новосильцев объявляет, что никогда не отступится от своего слова, готов драться и даже должен сие сделать из-за написанного ему оскорбительного письма. Наконец напускаются на родителей Новосильцева, отца с матерью, на старика Орлова, и вчера мне сказывали, будто договорились, что офицеры-дуэлянты извинятся перед свидетелями за письмо, писанное ими Новосильцеву, разорвут его пред ними, а после он женится на юной особе, и родители его дадут на то согласие.

Этот оборот никому не нравится и послужит многим дурным примером для народа. Союз, который должен решать вопрос о счастии нашей жизни, не устраивается с мечом в руке; надобно всеобщее согласие, благословение родителей. Какое счастье может ожидать эту юную особу в семействе Орловых, Паниных, столь пристрастных к самим себе? Вот чванились, не хотели, чтобы Новосильцев женился на моей Урусовой (ныне Пушкиной); он был влюблен страстно, родные называли Урусову: «Ну что, бедная девушка, Володя может претендовать на первые партии в России!» Вот гордость-то и наказана, вот тебе и первая партия в России!..

Константин. С.-Петербург, 16 декабря 1824 года

Имение после Уварова достается его двоюродным двум братьям или племянникам, из коих один полковник в егерском гвардейском полку. Оба очень бедные, теперь разбогатеют, ибо достанется обоим 5000 душ. Другой брат в отставке, кажется, асессором.

Александр. Москва, 17 декабря 1824 года

Одна дама, которая желает скрыть свое имя, посылает в пользу наводненных целый гардероб, коему вот реестр. Чтобы не подумали на нас, скажу тебе тайну: это фельдмаршальша и внучка ее, графиня Каменская; доставь это, куда следует, и какую-нибудь расписку, которую можно бы ей показать. Она говорит: лишь дошло бы до рук Константина Яковлевича, а там я уверена, что бедные воспользуются сими пособиями, хотя и маленькими. Похвиснев тебе живая грамота. У нас всех здесь много толков, и глупых, на ваш счет. Ваш Петербург почитают погибшим и удивляются, что двор рискует там оставаться и не переезжает сюда жить навсегда. Как будто не вся Европа подвержена тем же бедствиям от бурь! Стоит прочесть газеты.

Александр. Москва, 25 декабря 1824 года

Я обедал у князя Николая Гагарина; тут был старший Бобринский, приехавший из Петербурга (тот, что женат на Самойловой). Невесело слушать то, что он рассказывает о наводнениях. Его дом на месте, весьма дурном для воды, но и твой недалеко от Мойки. Твое письмо начинается проказами вашей Невы. Пора бы ей и ветрам уняться. Ты хотя и не трагически рассказываешь тревогу 18-го числа, но я ставлю себя на ваше место и понимаю страх не спать целую ночь. Я нахожу, что ваши наводнения хуже нашего пожара 12-го года, ибо они повторяются часто, и нет средства против них. Иные удивляются, что двор не переезжает сюда, не понимая, что это зло временное и что все приморские города Европы более или менее тому подвержены.

Александр. Москва, 29 декабря 1824 года

Душевно соболезную о бедном Фонтоне; знать, что лишишься милой сердцу особы – ужасно, ожидание хуже самого несчастья. За что его ругает Тургенев? Гуляя с ним намедни по улице, болтали мы много, и он все нападал на приятелей твоих. «Странно, – говорил он, – брат твой сама честность, а хлопочет и стоит горой за плутов». Фавста упрекал в том, что живет в доме матери Петра Великого и занимает место не по чину и не по знаниям. Я доказал Александру, что врет. Дом Горного правления куплен не для Фавста, а для правления, еще во время Соймонова, который в нем помещаться не мог или не хотел; что Фавст занимает пятую часть, а все прочее уступил бедным чиновникам, и присутствие тут же; что при выходе Соймонова был он старшим чиновником и никого не обошел, что дело свое знает, ибо 17 лет тут служит. Потом стал кричать на Карнеева, что воровал здесь, имеет множество деревень, – и тут соврал. Все жалеют о Егоре Васильевиче и вспоминают его управление, справедливое и честное; ежели купил он подмосковную, без коей извернуться нельзя бедному человеку, коли живешь в Москве, то зато и продает ее теперь для оплаты долгов. А имение Лопухина? – Какое же это имение – 80 душ, за кои дал 70 тысяч; да ты не знаешь, что он взял за женою 100 тысяч и что служит весь свой век, живет всегда скромно. Тут стал бранить Фонтона: продал Россию во время мирного трактата, это и брат твой знать должен. Фонтон был тогда пылинка незначащая. Журавлев накупил имения и проч.; всем досталось. Вот он этак врет безрассудно, а иной и подумает, что правда.