Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Марковича шпага висит на портупее, которую носил государь; мы все ее целовали (по оной можно видеть толщину покойника). Такое сокровище надобно бы беречь, что он и намерен делать. Наташе обещал прислать из Петербурга батистовый носовой платок государев. Не могу тебе всего пересказать; ты увидишь его сам и будешь расспрашивать. Вчера, 6-го, исполнил я последний долг; однако же и сам видел я процессию, вот каким образом. Сборное место для первых чинов и для несших регалии была тронная зала в Кремлевском дворце. Как тронулись все с регалиями (это было часов в 10), то я попросил своих ассистентов нести подушку за меня, что я их скоро догоню. (Опять была перемена, и мне достался Железный крест прусский.) Процессия начала тянуться к Спасским воротам; а я, сойдя с Красного крыльца, взял вправо и остановился у колесницы, стоявшей перед дверьми Архангельского собора. Так как весь этот штат меня знает, то никому и в голову не приходило сказать мне, что я не на своем месте. Все готовилось уже к принятию тела. Орлов-Денисов и Соломка беспрестанно выбегали из собора учреждать, что нужно. Я покуда вступил в разговор с сидевшим на козлах Ильею; он правил лошадьми коренными. «Ах, Илья Иванович, как ты поседел и состарился!» – «Да есть, ваше превосходительство, отчего. Что моя жизнь теперь?» – «Не можем мы, – прибавил я, – смотреть на тебя без горести; все за тобою ищем государя». Как сказал он: «Ему лучше теперь, он в царстве небесном», – то так и залился слезами; все, около него стоявшие, прослезились. Князь Юсупов сказал было, что неприлично, кажется, кучеру с бородою править парадным экипажем. Илья отвечал: «Так прикажите мне выбрить сейчас бороду; я возил государя живого и теперь не оставлю тела его». Сии трогательные слова решили дело в его пользу.

Генералы и флигель-адъютанты вынесли покров, а там донцы, лейб-казаки и 10 отборных улан Борисоглебского полка вынесли гроб, который с удивительною ловкостью, без усилий и малейшего шуму, поставлен был на колесницу. Печальная музыка играла, огромный колокол Ивана Великого звонил всякие пять или десять секунд, пушки палили; народ, коим башни, колокольни, площадь были усеяны, безмолвствовал. Все плакали, это было точно последнее прощание, даже с телом неодушевленным. Я заметил, особенно в войске, необыкновенное уныние. Картина эта, право, производила мороз по коже.

Тронулась колесница, я поклонился в последний раз усопшему ангелу, сам сел на извозчика – как был, в плаще черном и траурной шляпе, и поскакал мимо Сената в Никольские ворота, чем перерезал прямою кратчайшей линией всю процессию. У Воскресенских ворот нашел я 3-е отделение; я остановился и стал смотреть, а как поравнялось со мной 9-е отделение, то я пошел занять свое место между двумя своими ассистентами и следовал далее в процессии. Тверская, так же как и Пятницкая, точно была унизана народом, только в окнах был весь высший свет. Я сказал ассистентам в первый раз, что у меня брюхо болит и что оставался в Кремле за нуждою; дорогою жаловался я все тем же, а когда прошли мы дом графини Мамоновой, на балконе коего была Наташа с детьми, то я сказал: «Воля ваша, господа, возьмите подушку, а я пойду куда-нибудь за нуждою». Оба ассистента – архивские наши, то и мог я на них положиться. Я взял влево и за шеренгою солдат прошел к Мамоновой на двор. Очень обрадовал и удивил своих. Я надел на себя капот Ванюшкин, закрылся хорошенько и видел и вторую половину процессии.

Сказали было, что надобно нам идти до Петровского, тогда остался бы я в церемонии; но вместо того у заставы готовы были кареты – для принятия регалий; а как до заставы от дома Мамоновой не будет полуверсты, то я решился уже покривить душою, чтобы смотреть на единственное зрелище. Лучшего места для сего не было в Москве: с одной стороны глаз обнимает все пространство Тверской до дома Козицкой, а с другой видна не только застава, но и Петровское. Сверх того, у самого дома, графини церковь, против коей тело останавливалось и совершаема была лития.

Мне показалось, что светская процессия слишком шла скоро и без черного убранства не напоминала бы печальную церемонию. Надобно бы идти нога за ногу, расстояния не были соблюдены: где куча людей, а где большое пустое пространство. Духовенство шло прекрасно, ровно, тихо; но ему была дана особенная инструкция от Филарета. Преосвященный шел не за гробом, но на назначенном ему месте. Видно, что был замучен, едва передвигал ноги; два сильных дьякона вели его под руки, как бы ребенка. Ну, брат! Как поравнялся с нами гроб, не могу тебе описать, что происходило со мною и со всеми. Народ, бывший в безмолвии, начал креститься, плакать; но удивительная тишина, молчание все-таки не изменялись ни на минуту.