Братья Дуровы

Из-за кулис доносился пронзительный свисток паровоза. На манеже появлялся поезд. Верхом на паровозе восседал Дуров. Обратившись к публике, он читал монолог, в котором вышучивал министра путей сообщения Хилкова (незадолго до того газеты раструбили о его рекламной поездке машинистом на паровозе):

Две знаменитости:
Хилков да я!
Хилков вел паровоз
Всерьез,
А я шутя…

Перед отходом поезда Дуров знакомил зрителей с пассажирами. Утки, например, получили такую рекомендацию:

— Всем известные путешественницы — газетные утки.

Затем разговор заходил о багаже. Горшок земли сопровождался репликой, намекавшей на крохотные крестьянские наделы:

— Это — крестьянам!

Веревки:

— Это рабочим — веревочные нервы…

Гнилая шпала:

— Инженерам!

Громадная дубина:

— Политический градусник…

Характеристику, связанную со злобой дня, получили и другие багажные вещи. Так рваные штаны в заплатках, с вывороченными карманами, символизировали министерство финансов. Почему-то именно эта шутка вызвала негодование Виленского губернатора. Клоуна потребовали в канцелярию.

— Как вы смеете показывать на арене цирка рваные штаны, называя их министерством финансов? — гневался губернатор. — Чтобы этих штанов больше не было! А если вы еще это себе позволите, то будете высланы из города!

Дуров сделал покорное лицо и ответил:

— Слушаюсь! В следующий раз с вашего разрешения я буду играть без штанов…

Губернатор оказался человеком с юмором: сдерживая смех, он повернулся и ушел из кабинета.

Уж такова натура клоуна — не может не пошутить, едва к тому представился малейший повод. Наверно, поэтому Владимир Дуров, все более увлекаясь дрессировкой животных, оставался верен острому слову. Притом, как впрочем и его брат Анатолий, Владимир Дуров использовал игру слов и каламбуры. Иногда явно преступая пределы дозволенного цензурой, оба сознательно шли на риск. Особенно это относилось к политической сатире.

Вряд ли Владимир Дуров не сознавал, чем могла обернуться его политическая реприза, произнесенная в Михайловском манеже в Петербурге. Ведь он иносказательно обозвал дураком самого царя. Всякий знал, что полагается за оскорбление «особы» его императорского величества да еще в форме, еле прикрытой фиговым листком.

Конечно, Дуров сознавал это, когда после разнообразной программы с участием животных, показа комических фокусов рискнул на такой номер:

— Я обладаю феноменальной силой пальцев, — обратился он к публике. — Я могу гнуть подковы и ломать рубли.

Он вынул серебряный рубль и предложил удостовериться, что это не оловянный, а настоящий, серебряный.

Желающие все проверять, убеждаться во всем лично, всегда находятся среди зрителей. Нашелся такой охотник и на сей раз, он взял протянутый рубль и, пыхтя, краснея, стал его ломать. Старания его были напрасны.

Выдержав паузу, Дуров заметил:

— Не задерживайте публику, полно вам дурака ломать…

Гром аплодисментов покрыл эту фразу.

Когда клоун пришел разгримировываться в свою уборную, там его уже ждал жандармский полковник.

— Что вы позволили себе сказать? — рявкнул он.

— Садитесь, пожалуйста… Что я сказал? Ничего не понимаю… — Клоун сохранял самый невинный вид.

— Что вы сказали, показывая фокус с рублем?

— Полковник, в чем дело? Объясните мне…

— Полно вам-то дурака ломать! Потрудитесь не притворяться!

— Я вас не понимаю, полковник…

— На кого вы намекали, когда сказали: «Довольно дурака ломать»?

— Я намекнул? — бровь клоуна удивленно взметнулась. — Ага, так вот на что вы намекаете. И вы, жандармский полковник, допускаете такую мысль! Я буду жаловаться на вас…

Дуров смело подступил к полковнику, который счел за благо ретироваться.

Тюрьма… Анатолий Дуров угодил за решетку по тому же обвинению, из которого удалось выпутаться его брату, — за оскорбление «его величества». Самого кайзера Вильгельма!

Случилось это почти невзначай на сцене берлинского Винтер-гардена. Дуров приехал на гастроли, нисколько не замышляя показывать антре политического характера. Но, что поделать, натура артиста не выдержала — разве мог он упустить повод для острого каламбура! К тому же самолюбие было задето…

Все началось в антракте. В ожидании своего номера Дуров сидел в буфете с русскими друзьями. За их столик бесцеремонно уселся немецкий полицейский. Снял каску, постучал ею, вызвал официанта. Радушные русские решили смягчить его бестактность, и Анатолий Леонидович даже протянул немцу бокал вина:

— Не угодно ли с нами за компанию…

Полицейский грубо отвел предложенный бокал и вместо благодарности изволил «пошутить»: «Их вилль нихт, филейхт ир швейн вилль этвас», то есть «Я не хочу, но может, ваши свиньи хотят».

«Дать ему по физиономии», — было первой мыслью Дурова, но он сдержался, чтобы необдуманно не ответить на оскорбление. Да разве это проучило бы тупого полицейского? Ведь его выходка — лишь отражение враждебности немецких милитаристских кругов к России.