Братишка

Её писал мой напарник, и там было много чего известного только нам двоим, и он не посчитал зазорным выложить это на всеобщее обозрение. Подробно все три дня описаны. Особо косяков за мной в те дни не числилось, так что газету я решил прибрать. Участковый, конечно, покривил лицо, когда я попросил у него газету, но согласился. У них тут свежая пресса редкость, так что его мимика была понятна. В ответ я ему наручные часы подарил. Из трофейного фонда, берёг как раз для таких случаев. В Союзе подобные часы редкость, так что подарок был воспринят охотно. А видели бы вы старшину, как он отнекивался, когда я ему швейцарский перочинный нож, тоже из трофейного фонда, подарить решил за помощь в приведении в порядок участка и консервации дома.

Мы ещё раз обговорили связь. Участковый присмотрит за домом и раз в полгода будет отправлять мне письма, сообщая, что с ним. Ну и я ему буду писать. К тому же соседи, работники одного из местных предприятий, он – инженер, она – начальник отдела контроля качества, согласились присмотреть за домом. Адрес им свой я тоже оставил, если что, тоже отпишутся. А вообще хорошие люди. И оба вечера, когда я давал концерты, они с начала и до конца выступления в первом ряду сидели, слушали.

Наконец мы заперли дом, простились со всеми, кто вышел меня проводить, и направились в Адлер.

Полковник, что тут командовал, сообщил, что борт, на котором меня хотели отправить, уже улетел. Но мне повезло, ночью вылетает «юнкерс» в Москву. Этот самолёт из тех поставок, что были произведены до войны. Правда, самолёт перегружен, но меня с псами возьмут, полковник договорился с лётчиками. Нас покормили в лётной столовой, после чего я почти пять часов проспал в землянке. А вечером, за два часа до отлёта я устроил концерт. Просили спеть именно запрещённое, что я пел во время прошлого концерта. Запрещённое всегда манит, тем более песни действительно были хороши, и даже я не понимал, почему их запретили. Как приехало начальство, я не заметил, концерт продолжался, и только когда объявили время отлёта, заметил, что в сторонке сидело несколько генералов и полковников. Ага, пассажиры пожаловали.

Волк был звездой на аэродроме не меньше, чем я. И сюда свежая пресса прибыла, а на фото попал и Волк, и я подтвердил, что именно он тогда со мной был. Поэтому его изрядно затискали.

Прежде чем проститься со всеми, я при всех начальнику аэродрома, командиру всех лётных авиачастей в округе, подарил парабеллум с кобурой и запасом патронов. Всё, трофейный фонд, взятый с собой на подарки, закончился, но полковника отблагодарить я был просто обязан за такую помощь. Самолёт до Москвы – да я за это его расцеловать был готов при всех.

Я устроился с лайками у кабины. Те немного дрожали, жались ко мне, хотя и имели опыт полётов. Всего в салон втиснулось одиннадцать командиров в разных званиях, ниже капитана никого не было, ну кроме борт-стрелка, что висел в своей люльке, и, пожалуй, штурмана-лейтенанта. Было несколько опечатанных мешков, как я понял, один из командиров был сопровождающим, наверняка это тот, что с ППШ в салон вошёл и устроился к ним поближе.

Потом была тряска во время разгона, и вот мы поднялись в воздух, но буквально через несколько минут совершили посадку на затемнённом аэродроме возле Новороссийска. Тут дозаправились и взлетели с ещё двумя пассажирами. Притиснув Баламута к стене, я устроил голову на вещмешке и уснул, накрывшись одеялом.

Вот пробуждение мне совсем не понравилось. Грохот и тряска. Взвизгнул Баламут. Резко сев, я осмотрелся, часто моргая. Остатки сна улетучились мгновенно, когда стал заполошно стрелять борт-стрелок. Тут снова что-то грохнуло, и гул моторов стал слышаться как-то по-другому. Готов поклясться – мы летим на двух моторах, да и подозрительные отсветы в левых иллюминаторах намекают, что крыло горит. Тут ещё стрелок палил не переставая.

Сообразив, что мы снижаемся – правый мотор работал со странными перебоями, – я выдернул из-под лаек тулуп и стал в него облачаться, завязав ушки треуха под подбородком. Если уж нам предстоит жёсткая посадка, то лучше подготовиться и одеться поплотнее, чтобы уберечься от травм.

– Блин, надо было в хвосте устраиваться. Если врежемся во что при посадке, вся эта масса в салоне на меня по инерции полетит, – пробормотал я себе под нос, шустро застёгивая пуговицы тулупа.

Осмотрев салон, который освещала аварийная лампа – огонь за иллюминаторами, похоже, погас, да и стрелок не палил, видимо, немцы, что нас атаковали, потеряли нас в темноте, – я понял, что в хвост мне через этот бардак не перебраться. Открыв дверь в кабину, я увидел, что пилот бинтует голову штурмана, который был без сознания. Перехватив у него бинт, я ловко завязал узел.

– Падаем? – спросил я у пилота.

Тот молча кивнул и, посмотрев на правый мотор, сказал: